Можно представить его потрясение, когда, едва оправившись от болезни, Соня вышла из Одесского госпиталя со словами — так куда мы поедем теперь? Санников, и сам едва державшийся на ногах, устало принялся уговаривать Соню к возвращению в Петербург, но она была непреклонна — ей опять хотелось на передовую. И первое, что сделала Соня после излечения, — устроила выставку и аукцион своих севастопольских зарисовок, передав впоследствии деньги, вырученные за экспозицию и проданные работы, семьям севастопольских беженцев, вывезенных вместе с нею и Санниковым. И лишь нервический обморок, приключившийся с ее верным телохранителем по причине крайней истощенности, на время остановил Соню — она вдруг поняла, что может потерять Санникова, и с усердием стала бороться за его жизнь. Разумеется, это еще не означало признания в любви, и, тем не менее, на краткий миг Павел Васильевич стал самым счастливым человеком на свете — дорогая его сердцу молодая женщина поила больного куриным бульоном, пичкала лекарственными порошками и меняла на голове холодную повязку. Увы! Идиллия была недолговечна: так как всё, что Соня совершала вне рисования, она делала с размахом, то вскоре Санников предпочел сказаться здоровым и возненавидел болезнь, чтобы не испытать ненависти к своему ангелу милосердия.
И все же передышка пошла ему на пользу — пока он поправлялся, Санников не только отдохнул и посвежел, но и написал тот самый дневник, который вскоре был отправлен им Анне. Прочитав его, Анна вздохнула — горестно за всех страдальцев Севастополя, облегченно за сестру: она была жива и в надежных руках. А потом опять долго не было писем — последняя весточка неожиданно пришла от Сони, что несколько насторожило Анну: писать сестра любила только маслом. В своем послании Соня сообщала, что встретила удивительного человека, голландского ботаника, который заворожил ее рассказами про тайны уральских гор, и она решила присоединиться к его экспедиции. Правда, в последних строках следовала приписка — Павел Васильевич тоже едет с нами, и взволновавшаяся было Анна успокоилась. И вот этот конверт!
Из листочков, которые лежали в письме Санникова, Анна поняла, что они вырваны были из его нового дневника, и, разглядывая неровные края бумаг, она сделала вывод, что тетрадь из рук Павла Васильевича, вероятно, вырвали, случайно оставив в намертво зажатом кулаке несколько фрагментов текста, которые он позже, по-видимому, успел разгладить и сложить в конверт, который, как потом заметила Анна, тоже был вырван из дневника Санникова, но, возможно, ранее: записей на нем не было, и сделал это, скорее всего, сам Павел Васильевич.
Составить полную картину произошедшего из попавших в руки Анны обрывков дневника было трудно. В одном фрагменте текста было что-то про ученого аптекаря Ван Хельсинга, искавшего в горах соцветия редких трав, прославленных в народной медицине своими исключительными целебными свойствами. В другом было дано описание какого-то места в горах — по ходу изложения Санников все удивлялся, откуда и чем питает свои воды роскошное озеро в горной котловине. Еще там попадалось упоминание старого скита и изумление прекрасным состоянием икон — точно кто-то берег их и следил, чтобы свечи не гасли, и это в непроходимой тайге?!
А вот сейчас Анна разволновалась по-настоящему. Как могло случиться, что Санников был найден в лесу один, и куда исчезла Соня? И что это была за экспедиция в такое время?! Война отнимала у страны все финансовые и человеческие ресурсы, а какой-то ботаник отправляется в горы за цветами для аптекарей? Вряд ли это могло быть военным заказом — спасти Россию могли не лекарства, а мир.
Анна не раз говорила об этом с Марией, хотя ей больше приходилось слушать, ибо она не была столь детально осведомлена, как была посвящена во все события Ее высочество. У Марии имелся свой взгляд на войну, и когда Анна с гордостью рассказала ей, какой овацией встретила публика в зале реплику героя из драмы Озерова «Дмитрий Донской», показанной днями в Александринском театре, — «Лучше погибнуть в бою, чем признать позорный мир!», Ее высочество лишь грустно улыбнулась и промолвила:
— Иной раз лучше позорный мир, чем полное уничтожение.
— Но имеет ли кто-либо право обрекать на позор народ, не спросив у него прежде, готов ли он к такой жертве ради спасения чести? — воскликнула Анна, удивленная пораженческими настроениями своей госпожи.
— Наша беда заключается в том, — вздохнула Мария, уже давно и в вере своей, и душою ставшая русской — даже более русской, нежели иные, исконные, — что мы вынуждены молчать. Мы не можем сказать народу, что эта война началась совершенно глупо, бесцеремонным захватом Дунайских княжеств. Что велась она вопреки здравому смыслу, что страна была не готова к ней, не имея достаточного количества оружия и боеприпасов, что у нас плохо организовано управление на всех уровнях и слишком мало порядка. Что наши финансы на исходе и что наша внешняя политика уже давно проводится в неверном направлении, и что все это привело нас в ту ситуацию, в которой мы сейчас находимся…
Сохранив откровения Марии в тайне, Анна, тем не менее, преисполнилась тогда великой печали, запомнив сказанные Ее высочеством слова, — они были полны горечи и столь глубокого сожаления, что заставили Анну смотреть на происходящее и думать о нем иначе. И вот в такое-то время — ботаническая прогулка? Это было совершенно несвоевременно, и, следовательно, — в высшей степени подозрительно. И потому назавтра же Анна отправилась навести справки об этой странной экспедиции.
Она надеялась найти ответ в Университете, но там ничего не слышали ни о Ван Хельсинге, ни о поисках целебных трав в уральских горах. Декан посоветовал Анне обратиться в Департамент землепользования, но и там на расспросы Анны лишь развели руками. Разочарование ждало Анну и в Русском географическом обществе. Сообщение Анны о неизвестной экспедиции вызвало крайнее удивление чиновников, категорически отрицавших не только факт подобного предприятия, но самую возможность его проведения в военное время. Впрочем, высказал свое предположение один из сотрудников Общества, вполне вероятно, что поездка составлена и оплачена могла быть кем-то из иностранцев, содействующих развитию науки в России, и порекомендовал продолжить розыски по линии Министерства иностранных дел… Уходя, Анна почувствовала на себе сочувственные взгляды чиновников и поняла, что они посчитали ее за сумасшедшую, однако мысль об иностранном ведомстве показалась ей интересной. И Анна написала министру Титову, с которым познакомилась в Константинополе, с просьбой принять ее. Ответ последовал на следующий день — Владимир Петрович приносил извинения, что ввиду своей исключительной занятости государственными делами не может выслушать баронессу в личном порядке у себя дома, и просил Анну завтра приехать в ведомство Нессельроде. Встречавший ее чиновник с предупредительной вежливостью проводил гостью министра в его кабинет, и Титов с искренней сердечностью вышел ей из-за стола навстречу и, поцеловав руку, предложил сесть.
