– Вы сказали что-нибудь своему супругу? – спросил он у Анны в волнении.
– Да, конечно.
На лице флорентийца мелькнула тень тревоги.
– Я сказала ему, что единственный мужчина, которого я люблю и страстно желаю, – это монах-доминиканец по имени Рамон, – добавила она.
Никколо облегченно улыбнулся.
– Я очень рад за него. Но несмотря ни на что, в каждом правиле есть исключения, и я буду ждать преданно и томительно, что вы сделаете это для меня.
Анна бросила на него испепеляющий взгляд, стараясь скрыть желание рассмеяться.
– С каких пор вы перестали понимать мой итальянский? – язвительно спросила она.
День прощания выдался очень напряженным. Жоан был одет как мирянин, но его голова полностью скрывалась под шляпой, что вызвало удивление работников лавки. Для всех, в том числе и для матери с сестрой, он только что вернулся из одной поездки и на следующий день отправлялся в другую. В тот день Педро Хуглар начал обучаться ремеслу переплетчика под наблюдением Джорджио ди Стефано и перевез свои вещи в переплетную мастерскую, где обосновался вместе с другими подмастерьями. Дон Микелетто согласился демобилизовать Педро, когда Жоан сказал ему, что такой опытный военный, как арагонец, превратит лавку в еще более надежный бастион для защиты каталонцев и Папы. К своему удивлению, он обнаружил, что валенсиец был даже больше заинтересован в устройстве личной жизни Педро, чем в его аргументах, и Жоану не пришлось прибегнуть к другим более весомым – таким, например, как миссия во Флоренции. Микель Корелья не переставал удивлять его.
Дата свадьбы была назначена на следующий после Рождества день, и Марию переполняли чувства.
– Спасибо, Жоан! – сказала она брату, обняв его. Ее глаза цвета меда сияли от счастья.
В тот день Педро и Никколо были приглашены на обед на верхнюю половину. Отмечали вхождение в семью первого, прощание со вторым и отъезд Жоана в деловую поездку, которая могла занять неопределенное по длительности время.
– Я буду очень счастлив в день вашей свадьбы, Педро, – подняв бокал, начал свой тост Жоан. – Но пока этого не произошло, вы будете жить в мастерской, а моя сестра здесь. С сегодняшнего дня честь этого дома также теперь и ваша честь, и я надеюсь, что вы поможете мне соблюсти ее. Моя мать будет присутствовать во время ваших встреч.
– Полностью рассчитывайте на меня, Жоан, – сказал арагонец, в свою очередь подняв бокал.
Однако Анна перехватила взгляд, которым обменялись Педро и Мария, и заметила улыбку на устах Эулалии, вследствие чего усомнилась в том, что благие намерения воспрепятствуют безудержной страсти.
Воспользовавшись тем, что все внимание сосредоточилось на нареченных, Никколо, сидевший на противоположном конце стола, украдкой бросал на Анну пристальные взгляды. Она чувствовала себя одновременно стесненно и в то же время весело. Этот наглец пытался заставить ее хранить их секрет, держа в неведении супруга и таким образом превращая ее в свою сообщницу. Их связывало нечто общее, о чем Жоан не догадывался. Но Анна, хотя и чувствовала за собой вину, решила, что, промолчав, она не допустит катастрофы. Женщина старалась не смотреть на флорентийца, но, когда их взгляды пересекались, она тут же отводила свой, чувствуя непередаваемую смесь наслаждения и вины.
Жоан к ночи чувствовал себя полностью опустошенным, но, несмотря на это, они почти не сомкнули глаз. Анна была с ним очень ласковой, и они любили друг друга с нежностью и печалью, осознавая поджидавшую опасность и страшась расставания.
– Да хранит вас Господь, – сказала Анна мужу, прощаясь под звон колоколов, призывавших к заутрене. – Берегите себя, пожалуйста. Возвращайтесь ко мне и ко всем, кто вас будет ждать.
– Обязательно, – ответил он, обнимая ее.
Никколо простился, запечатлев долгий поцелуй на ее руке.
– Всегда, – тихо произнес он, зная, что в этот момент Жоан прощается с матерью и сестрой, – всегда ваш образ будет присутствовать в моих мыслях, несмотря на ту черствость, которую вы проявили в отношении меня. Я люблю вас.
Анна не поверила ему. Она очень хорошо помнила часто повторяемые самим Никколо слова о том, что обманщик легко находит жертву, желавшую быть обманутой.
46
Когда Жоан и Никколо прибыли в Ватикан, Микель Корелья уже ожидал их в нетерпении. Он отвел их к Цезарю Борджиа, который, в очередной раз обсудив с ними детали миссии и напомнив о ее исключительной важности, пожелал им удачи. После этого Жоан зашел в ватиканский постоялый двор, который временами играл роль монастыря, чтобы забрать свою сутану, сандалии, скапулярий и власяницу. В качестве багажа у него была небольшая котомка с молитвенником, миской и деревянной ложкой. Все это он завернул в большой плат, завязав узлы по углам, поскольку, к его большому облегчению, путешествие до Флоренции он должен был совершить в мирской одежде, с притороченными к поясу кинжалом и мечом. На голове у него будет шляпа, надетая поверх повязанного платка, – таким образом, если она вдруг по какой-то причине слетит с его головы, тонзура не будет видна.
Жоан попрощался с братом Пьеро, доминиканцем, и с братом Пабло, августинцем, и вместе с Никколо и Микелем сел в баркас, перевозивший различные товары в порт Остии. На баркасе плыло подразделение ватиканской гвардии, и у него на борту было два фальконета – бортовые пушки. Эти орудия гарантировали им спокойное плавание: речные бандиты будут обходить их стороной.
– Приближается торжественный момент, – сказал Микель, когда они взошли на борт.
– Великим момент станет, когда падет Савонарола и Флоренция получит статус свободной республики, – ответил Никколо мечтательно. И стал говорить о том прекрасном будущем, которое придет благодаря помощи Жоана и его самого.
Оба – флорентиец и валенсиец – продолжали оживленную беседу на носу судна, вдали от ушей членов команды. Было отлично видно, что эта авантюра приводила их в возбуждение и что они получали огромное удовольствие, планируя ее.
Жоан не разделял их энтузиазма и вскоре перестал принимать участие в беседе. Он был вынужден покинуть Анну именно в тот момент, когда она начала приходить в себя после перенесенного в прошлом ужаса и к ним вернулась та же страсть, как и в первые дни совместной жизни. Жоан испытывал теплые чувства к Рамону, своему пасынку, и, как обещал супруге, старался сделать все возможное, чтобы относиться к нему как к собственному сыну. Тем не менее у него все еще не было своего ребенка, в жилах которого текла бы его кровь. И он страстно желал этого ребенка, даже не столько ради себя, сколько ради Анны, потому что знал, что она очень хотела подарить ему дитя, которое стало бы физическим символом их союза. Жоан меланхолично созерцал берега Тибра, скользившие вдоль борта в унисон с плавным, но неустанным ритмом течения реки. Пройдет очень много времени до того момента, как он снова увидит Анну; его миссия была опасной, и существовала вероятность, что он не вернется никогда. Он сказал себе, что обязан отвлечься от грустных мыслей, и сосредоточился на наблюдении за бортовыми пушками и беседе с артиллеристами об особенностях этих орудий. Жоан попросил капитана, чтобы тот позволил ему сделать несколько выстрелов по скалам на берегу, и с удовлетворением отметил, что не утратил меткости стрельбы. С помощью шума от выстрелов этих небольших артиллерийских орудий он хотел прогнать свою тоску и меланхолию, но этого хватило всего на несколько часов.
Когда наконец на горизонте показался порт Остии, Жоан различил в западной части открывшейся панорамы уже знакомый ему силуэт крепости с главной и двумя вспомогательными башнями, которую он помог завоевать. Через некоторое время он уже опознал «Святую Эулалию» – флагманский корабль адмирала Виламари, на котором он служил сначала в качестве каторжника, а потом и артиллериста. Через несколько минут до его обоняния дошло характерное зловоние – смрад, который шел от этой галеры, впрочем, как и от всех других. Книготорговец подумал, смог бы он отличить по запаху эту галеру от других, – так, как собаки различают людей по запаху. Это была смесь запахов мочи, экскрементов, пота, похлебки из турецкого гороха и бобов, дерева, изъеденного морем, страданий и нищеты. Прошло уже больше двух лет с тех пор, как Жоан покинул это судно, но в ночных кошмарах он до сих пор видел себя прикованным цепями к лавке, избиваемым плетями надсмотрщиков и, будучи жертвой беззакония, терпящим издевательства, чинимые убийцами, в которых нет недостатка в любые времена. Он снова вздрогнул, вспомнив, как его заставили вздернуть на главную мачту окровавленный труп его друга Карласа, забитого насмерть плетями, чтобы птицы исклевали тело в назидание прочим каторжникам, – таково наказание за непокорность.
