рядами по углам…. Убранство этой удлиненной комнаты создавало ощущение ее
нереальности. Она будто была лишь чертежом, наброском художника, но никак не настоящим помещением, по которому может пройтись живой человек. Казалось, все цвета, кроме черного, белого и серого, остались за пределами этого причудливого пространства. Даже пламя свечей не выглядело теплым.
Гийом неспешно прошелся по комнате и замер напротив свечей.
«А ведь белые дороже», – снисходительно улыбнулся он и быстро провел рукой сквозь пламя нескольких свечей сразу, не обжегшись. Маленькие огоньки всколыхнулись вслед за его движением, но вновь замерли, погрузившись в царившее здесь спокойствие. – «Мы считаем себя скромнее католиков. А ведь они используют обычные восковые свечи. Забавно».
Как ни странно, эта мысль не вызвала привычного возмущения или мучительного желания немедленно разобраться в противоречии. Она вообще не вызвала ничего, кроме усмешки.
«Неужто я перестал чувствовать эту боль? Видит Бог, я по ней почти соскучился! И когда только успел?»
Ответ на этот вопрос Гийом прекрасно знал и был твердо убежден, что заслужил то умиротворенное, в котором теперь пребывал.
Воистину, недавно отступившая с земель Франции долгая зима по праву заслужила титул самого неприятного периода его жизни. К мучившим Гийома вопросам, приносившим страдания разуму и сердцу, прибавились страдания телесные. Нескончаемый пост, который в зимнее время стал еще строже, теперь не только отнимал физические силы – он не давал согреться. Неделю за неделей Гийом не находил тепла даже в собственной спальне и по ночам, укутавшись в тяжелые теплые одеяла, тратил остатки сил на нескончаемую дрожь. Первое время он даже не понимал, отчего чувствует себя таким больным и истощенным. Состояние его притом ухудшалось день ото дня. Во время тренировок, когда ослабшие мышцы не могли удержать тяжелый меч, Гийом скрипел зубами в приступах бессильной злобы, не понимая, как Ансель, живущий в точно таких же условиях, умудряется сохранять свое телесное и духовное состояние столь крепким. Тот отвечал лишь, что и к посту, и к прочим ограничениям стоит подходить с умом, участливо интересовался, что беспокоит графа, и уверял, что постарается ответить на все его вопросы и помочь, чем сможет.
Гийом верил ему, но не задавал вопросов. Сомнения, терзавшие его душу, казались ему предательством по отношению ко всем, чье мнение они затрагивали. Телесную же слабость он считал жалкой и не заслуживающей прощения, и оттого никому старался о ней не говорить. Однако в его жизни был человек, скрывать свое состояние от которого у него не получалось, на какие бы ухищрения он ни шел.
Элиза.
Беспокойство, которое Гийом каждый раз видел в ее глазах, и раздражало его, и наполняло его сердце теплом. Но это тепло, как ни странно, влекло за собой новую волну душевной боли. Это мучило его, но он не мог обратиться за помощью.
«Жалкий. Слабый. Ничтожный. Ты не должен позволять кому-либо узнать, что в глубине души ты мыслишь, как терзаемая чувствами барышня!» – ругал он себя.
Гийом отвлекался на других девушек, не запоминая ни их имен, ни даже лиц. Он бывал с ними груб, требователен и порою жесток, но ни одна не осмелилась сопротивляться ему или осудить его. Ни одна не могла показать, что он не получит того удовлетворения, которого ищет. Гийома терзала мысль, отчего же тогда он не может остановиться, отчего так страстно пытается заполнить ту пустоту, которую может заполнить лишь Элиза. Он думал о ней, думал постоянно – ворочаясь ночами в постели, мучимый кошмарами или бессонницей и лелеющий надежду, что рано или поздно она окажется рядом. Не успев удалиться в дальние закоулки разума, мысли об Элизе возвращались вновь. Гийом не мог подавить те страстные образы, которые приходили к нему и искушали его. В глубине души он искренне не желал, чтобы они уходили, и одновременно боялся, что они никогда не оставят его.
«Повод… условность, оскорбляющая чистоту истинного чувства! Разве могу я причинить ей подобное зло? Разве должен добрый христианин так мыслить? Отчего же я…»
Мысли прерывались тихим страдальческим стоном, заглушенным подушкой. Гийом корил себя за это, но ему казалось, что его муки страшнее тех пыток инквизиции, о которых когда-то с ужасом упоминал Ансель.
«Словно демоны изо всех сил пытаются совратить меня. Разорвать меня изнутри. Я не должен им поддаваться», – изнывая, вновь и вновь думал юноша и старался спасаться молитвами, которые не помогали.
Несколько раз он срывался и обнаруживал себя с опустошенными кубками из-под вина в руках, а затем выслушивал рассказы о том, что натворил и кого на этот раз обидел. После таких рассказов по спине Гийома каждый раз пробегал холодок. В его памяти частенько оставались воспоминания о том, куда он ходил и что делал, но он не помнил, когда успевал оскорблять людей. Словно, когда разум его был затуманен, сидящий внутри демон нашептывал ему самые злые, самые обидные и жестокие слова, которые можно было сказать конкретному человеку, и заставлял произнести их с непоколебимой уверенностью.
Один раз он не запомнил, как обидел Элизу. Помнил лишь, что сказал какую-то колкость, и девушка убежала, не попрощавшись. Почувствовав, что что-то не так, Гийом беспомощно пришел к ней, желая мира. Он не выдержал бы, если б потерял ее.
Глядя на обессиленного и пристыженного графа, лицо которого теперь напоминало кожаную маску натянутую на череп, Элиза согласилась выслушать его и, когда он сказал, что не помнит тех грубостей, что наговорил ей, она – милостью Божией – поверила.
– Что я сказал тебе? – сокрушенно спросил Гийом. – Прошу, помоги мне вспомнить, я ведь был не в себе!
Элиза вздохнула, подавив неприязнь.
– Ты сказал, что мы никогда не сможем близко общаться, потому что я ведьма, и то, во что я верю – ересь. Что по правилам ты должен был бы сдать меня инквизиции, и то, что ты не делаешь этого – милость, которую я должна ценить, а не возмущаться возникающими противоречиями, и не рассчитывать ни на что большее.
Гийом слушал ее с искренним ужасом. Даже в пересказе он понимал, что эти слова причиняют Элизе боль.
– Я… такое сказал? – беспомощно переспросил он.
– В точности, – поморщилась Элиза.
– Если я еще хоть раз скажу тебе что-то подобное, можешь отвесить мне звонкую оплеуху! – с жаром произнес Гийом, попытавшись слабо улыбнуться. – Знай, что я никогда, слышишь, никогда не стал бы даже думать ни о чем таком!
На его счастье, Элиза пошла на мировую. Опасаясь наговорить очередных гадостей, Гийом поспешил уйти.
«Но почему я это сказал?» – в ужасе продолжал думать он. –
