с маяками. Мадам Оленска стояла, прислонясь к поручню и, приоткрыв губы, вдыхала прохладу. На шляпу ее была накручена вуаль, но лица она не прикрывала, и Арчера поразила безмятежная веселость его выражения. Казалось, приключение это она воспринимает как нечто естественное, само собой разумеющееся и не боится нежданных встреч или (что было бы даже хуже) чувствует даже какое-то несколько чрезмерное возбуждение от самой их возможности.
В бедно обставленном зале харчевни, где они надеялись побыть единственными гостями, они застали компанию гомонящих простоватых юнцов и молодых женщин – школьных учителей на отдыхе, как объяснил хозяин харчевни, и Арчер совершенно пал духом, пытаясь говорить в таком шуме.
– Это невозможно, пойду спрошу, нет ли отдельной комнаты, – сказал он, и мадам Оленска, не выразив несогласия, осталась ждать, пока он пошел на поиски. Комната оказалась с выходом на длинную дощатую веранду, под окнами которой шумело море. Было пусто и прохладно, накрытый клетчатой скатертью стол украшали бутылка с пикулями и черничный пирог в сетчатой клетке. Ни одной тайной парочке не доставалось столь невинного прибежища.
В сдержанной веселости, с которой мадам Оленска заняла место напротив него, Арчеру почудилось нечто вроде одобрения. Женщина, убежавшая от мужа, как говорят, с другим мужчиной, наверняка искушена и знает, что делает, но абсолютное самообладание мадам Оленска не позволяло ему иронизировать. Она так спокойно воспринимала все как должное, так просто пренебрегала всеми условностями, что их желание уединиться становилось в его глазах естественной потребностью старых друзей, которым есть, что сказать друг другу.
Глава 24
Они ели не спеша и вдумчиво, перемежая оживленный разговор молчаливыми паузами; теперь, когда чары рассеялись, тем было множество, но временами речь становилась лишь аккомпанементом к долгим диалогам молчания. О своих делах Арчер не говорил, не намеренно, а только лишь не желая упустить хоть слово из ее истории; и склоняясь над столом, уперев подбородок в сложенные руки, она рассказывала ему о том годе с половиной, что прошли со дня их последней встречи.
Она устала от так называемых «светских людей», Нью-Йорк был радушен и даже навязчиво гостеприимен; она никогда не забудет, как было встречено ее возвращение; но когда схлынула радость от новизны, она обнаружила, что слишком, как она выразилась, «другая», чтобы принимать вещи, которые принимают все вокруг, поэтому она и решила попробовать пожить в Вашингтоне, где можно ожидать большего разнообразия людей и мнений. В общем, она, возможно, поселится в Вашингтоне, где ее дом станет пристанищем и для бедной Медоры, которая, по-видимому, истощила терпение других своих родственников как раз ко времени, когда особо нуждается в заботе и ограждении от матримониальных опасностей.
– Ну а доктор Карвер? Его вы не боитесь? Я слышал, что и он тоже живет у Бленкеров.
Она улыбнулась:
– О, Карвер больше опасности не представляет! Карвер очень умный человек, он хочет жениться на богатой, чтоб жена могла финансировать его планы, Медора же служит ему лишь в качестве рекламы новообращения.
– Новообращения куда?
– К участию во всевозможных безумных социальных проектах. Но знаете, эти люди интересуют меня гораздо больше, чем слепые приверженцы традиции – чужой традиции, – а их так много среди наших друзей. Мне кажется верхом тупости открыть Америку лишь для того, чтоб превратить ее в копию другой страны. – Она улыбнулась ему через стол. – Как вы думаете, стал бы Христофор Колумб городить такой огород и подвергаться стольким опасностям лишь для того, чтоб ходить на оперные представления с семейством Селфридж Мерри?
Арчер изменился в лице.
– А Бофорт? С ним вы ведете подобные беседы? – вдруг резко спросил он.
– Я давно его не видела. Раньше вела. Он в таких вещах разбирается.
– Ну да, это я вам и всегда говорил; нас вы не любите. А Бофорта любите, потому что он не похож на нас. – Оглядев пустую комнату, он устремил взгляд на пустынный берег и выстроившиеся в ряд по берегу чистенькие белые домики. – Мы на вас нагоняем смертельную скуку. Вы отказываете нам во всем – в собственном характере, цвете, разнообразии. Удивляюсь даже, – неожиданно вырвалось у него, – почему бы вам не вернуться обратно?
Взгляд ее посуровел, и он ожидал взрыва возмущения. Но она молчала, словно обдумывая его слова, и он испугался, что она сейчас скажет, что и сама этому удивляется.
Но после паузы она сказала:
– Наверно, из-за вас.
Было бы невозможно произнести слова признания столь бесстрастно, тоном менее лестным для тщеславия собеседника. Арчер залился краской до самых корней волос, но не смел ни пошевелиться, ни заговорить: слова ее были подобны редкостной бабочке, которая, стоит шевельнуться, испуганно упорхнет, но если не двигаться, соберет вокруг себя целую стайку таких же бабочек.
– По крайней мере, – продолжала она, – именно вы убедили меня в том, что под покровом унылой скуки здесь таятся и красота, и тонкое понимание, все то, что не идет ни в какое сравнение с вещами, что я так ценила в прошлой моей жизни. Не знаю, как объяснить… – Она нахмурилась в замешательстве. – По-моему, я до сих пор и понятия не имела, какой трудной и непомерной ценой приходится платить за величайшие наслаждения.
«Величайшие наслаждения – они ведь чего угодно стоят», – хотелось ему сказать, но мольба в ее глазах удержала его.
– Хочу быть предельно откровенной с вами и с самой собой. Долгое время я надеялась, что мне представится случай сказать вам о том, как вы помогли мне, как изменили меня…
Арчер глянул на нее из-под насупленных бровей и оборвал ее речь, засмеявшись:
– А сознаете ли вы, как изменили меня вы?
Она чуть побледнела:
– Я изменила вас?
– Да. Потому что я ваше создание в гораздо большей степени, чем вы мое. Я женился на женщине, потому что другая велела мне это сделать.
Бледное лицо ее вспыхнуло:
– Мне казалось… вы обещали… не говорить мне сегодня таких вещей!
– Ах, как это по-женски! Вы, женщины, не продумываете до конца то дурное, что делаете!
– Так это дурно – для Мэй? – спросила она упавшим голосом.
Он стоял у окна, барабаня пальцами по поднятой раме, всеми фибрами души отзываясь на трепетную грустную нежность, с какой она произнесла имя кузины.
– И разве мы не должны были думать об этом всегда и с самого начала – что вы и показали? – настойчиво продолжала она.
– Что я и показал? – эхом откликнулся он, по-прежнему не сводя невидящего взгляда с морских волн.
– Потому что, если не так, – продолжала она свою мысль, с усилием подбирая слова, – если бессмысленны самопожертвование, самоотдача, отказ от чего-то ради того, чтоб спасти других от разочарования, от страдания, значит, все, для чего я вернулась, все, сделавшее в моих глазах мою ту, другую жизнь по контрасту такой пустой и бедной, ибо там таких вещей никто в расчет
