же спросил заинтересованно:
– И как же матушка?
– Болеет, угасает, – мрачно отвечал Трисмегист. – Грех это, то, что мы делаем. Кабы не ты и не твои хозяева, давно свернул бы эту лавочку. С господами моими мне легче договориться, чем с твоими татями.
– Господа скоро из Москвы уедут, – медленно произнес Виконт. – Двор переезжает, в Петербург, это давно решено. Кое-какие дела здесь закончат – и поедут с богом.
– И ты?
– Я – нет, я к Москве как цепью прикован. Но с господином Салтыковым мне и тут будет хорошо, поверь – он наш человек, и все больше наш делается, с каждым годом. Скоро – весь наш станет.
– А – я?
– И для тебя у меня нечаянная радость, – Виконт улыбнулся, показав зубы – белые-белые, как недавно покрашенный забор. – Прогон был от вора, про тебя и твою черную маму.
Иван ахнул – от радости и от страха. Сам вор обратил на него внимание…
– Конечно, не только про тебя, – тут же сбил с него спесь Виконт, – но и о тебе есть пара слов. Мол, неча шастать фраерам к нам под землю, не про них это место. Господам отныне хода под землю нет. Так что сбылось твое желание – лавочка закрыта, аренду я твою прекращаю, пойдем, заберешь маму – и адье. В доме живи, пока новый не сыщешь – но не дольше недели.
– Отчего вдруг? – Трисмегист и рад был, и растерян – что так мгновенно прекратилось его предприятие.
– Это вору знать, не мне, – пожал плечами Виконт. – Он решает – мы все повинуемся. Ты же царицу не спросишь, отчего одних она казнит, а других милует. Пойдем, дружок, к твоей богине – ты приберешь ее. А я – попрощаюсь.
– Черная Изида, и японская Черная Каннон, и гаитянская Эрзули Дантор, иссеченная шрамами, – так говорил Виконт, протянув руку – к стоящей на аналое иконе, приветствуя ее и прощаясь. – Католические черные мадонны Испании и Майорки, и черная Матка Бозка Ченстоховска, и черная индийская Кали – зло ради зла… Смерть, боль, ложь, и неутоленные желания, и любовь, приобретенная кровью и злодейством… Она исполняет желания – но понял ли ты, какой ценою? Догадался ли, перед кем ползали на коленях все твои птимэтры?
Трисмегист не ответил – он собрал огарки свечей, и спрятал за пазуху серебряный ящичек господина Остермана. Утром предстоял Трисмегисту доклад – последний – перед этим глубокомысленным господином.
– Черная госпожа ничего не умеет давать даром, – продолжил Виконт. – Мы покупаем у нее или берем взаймы – и неизвестно, что хуже. И мы в любом случае когда-нибудь ей заплатим. Птимэтры этого не ведают, они привыкли брать даром… То-то будет им потом сюрприз.
– Не все такие, – возразил Трисмегист. – Вчера был один – он явно знал, кто перед ним. И платил – вперед. Он сказал: «Здравствуй, шварце муттер» – и разрезал себе руку – видишь, весь аналой в крови.
– Ну и дурак! – рассмеялся Виконт. – Эрзули Дантор не принимает кровь, кровь любит Папа Огун. Хотел бы я знать, кто это был у тебя, такой умный?
– Я не узнал, – отвечал Трисмегист. – Все же в масках, как тут узнаешь… С ним шулер был известный, тот, что в «Небесах» все играет, прозектор.
– А-а, – Виконт, кажется, понял, кто же там был. – И чего просил он у шварце муттер? Любви? Взаимности от своего предмета?
– Вот и нет, – Иван снял икону с аналоя и бережно завернул в тряпицу. – Die Freiheit – знаешь, как это переводится?
Ждала-то она – не его… И другой помстился ей на пороге, когда Бюрен привел его в комнату. Если горят всего три свечи, и те слабые, из самых дешевых – неудивительно, что примерещился ей другой, и подведенные синим глаза – и показались синими.
Она воскликнула тогда:
– Гасси! – и, наверное, перепутала карты множеству историков, потому что ту их встречу уже сейчас перепевают на все лады досужие мемуаристы.
– Я тень вашего Гасси, его местоблюститель, его марионетка, – говорил он по-французски, склоняясь к ее руке. – Я здесь от него, и с благими вестями. Нынче ночь благовещения, и я – ваш Габриэль, принцесса.
Габриэль, ночь благовещения… Он прибыл сказать – избрана ты среди жен. Но сам он – ничто, почтовый голубь, всего лишь принесший благую весть в своем клюве, письмоносец, Меркурий…
– Завтра, возможно, уже ранним утром, прибудут послы из Москвы. Русские избрали вас на царство, принцесса, вы станете императрикс. Но вы будете – игрушечной императрикс, их карманной квинни, послы потребуют от вас подписать их особые дворянские вольности. Это заговор, они условились заранее, Долгорукие и Голицыны, – стреножить вас, лишить и зубов, и когтей. О, не гневайтесь так, отпустите мою руку, не ломайте ее… Мой брат сохранит для вас самовластие. Мой брат и мудрый барон Остерман. Всего лишь выслушайте меня, принцесса, – вам останется разве что выучить вашу роль, мой брат расписал ее для вас, каждый ваш жест, как партию – по нотам…
– Говорите же, Рейнгольд, я слушаю, и больше я не сделаю вам больно…
Тогда она в презлобстве и в самом деле едва не сломала ему пальцы. Несдержанность в гневе – увы, такова их фамильная черта. И ангел благовещения знал – о фамильной проклятой гневливости, и пока говорил с ней – все гладил руку ее горячей своей ладонью, все успокаивал. Он был неплохой режиссер, этот Габриэль, он прошел с будущей императрикс всю ее роль, каждый жест, каждое слово, поставил каждую ее интонацию – на необходимое место. Он устраивал когда-то праздники при дворе – и с актерами обходиться умел.
Прежняя царица, Екатерина, звала его когда-то – Вилли, он был – одно лицо с казненным ее де Монэ. Но та, бедняга, кажется, совсем помешалась на казненном своем камергере – оттого и похожий мальчишка-юнкер все спьяну и сослепу казался ей – Виля.
Одно лицо, или вовсе без лица. Так не бывает… Или же он попросту актер, оттого и так похож – и на де Монэ, и на собственного брата. Когда захочет, когда ему это нужно – он просто играет. Те же движения, и голос, и шепот…
– Гасси…
– Мой брат Гасси сочинил для вас эту пьесу, и вы исполните свою роль превосходно, ведь вы талантливая актриса, принцесса.
О да, он всего лишь копирует, играет – в собственного брата. Забавный… Как прежде
