она не видела, что с Гасси они настолько похожи, как прятал он это их сходство – под вечной своей позолотой?
Режиссер, кукловод, вернейший друг ее, Гасси, Amoklaufer Гасси, он блуждающая звезда, его не удержать надолго, он всегда в отъезде, в движении, и даже когда в руках – он уже в полуобороте, отлетает, стремится прочь из сжимающих его пальцев. Звезда светит с небес, хранит, оберегает – но никогда не бывает рядом. Вот и сейчас – с нею лишь тень его, доппельгангер…
В ту ночь Габриэль так похоже сыграл брата своего, автора гениальной пьесы, что она позволила себе их перепутать. Задержала в своей руке – его горячую руку, засмотрелась – в обведенные синим глаза. В темноте – и казавшиеся синими. В Библии не было такого, а вот у нее – было…
Габриэль… Они доучили роль на подушках, под пологом темной спальни – и ее режиссер, ангел благовещения, на прощание прижал палец к ее губам – молчите, принцесса! – и отбыл прочь, на своих фантомных истерзанных крыльях, как тогда она думала – навсегда.
Но вот пьеса сыграна, овации отгремели. Они выиграли партию. Актриса исполнила свою роль в точности, как ее учили – и получила самовластие, корону и трон. Только автор божественной комедии – он опять далеко. Ему интереснее блистать в политике, наиграться всласть ветром всех богов. Блуждающая звезда – хранит и светит, но сама при этом – горит в чужом небе. В Польше, в Цесарии… Там, где можно припасть к жилам, напиться крови – Большой политики, Большой интриги… Смешно смотреть, как Бюрен пытается занять опустевшее кресло, все заполняет собою, как дым, везде выставляет своих шпионов. Но тщетно, ведь он слуга, не друг. Друга – нет. Гасси…
– Я тоже по нему скучаю…
Так говоришь ты, Габриэль, и, кажется, совершенно искренне. Он друг твой и брат, и он так же в заговоре с тобою – против целого света. Ты так же любишь его… Товарищ по несчастью… И можно опустить ресницы, или просто не вглядываться, ведь в полумраке личных покоев – братья так похожи…
– Гасси!
И снова обведенные синим глаза – и представляются ей синими, и можно заново перепутать младшего брата со старшим, быть может, так у них и условлено, у братьев – заменять друг друга? Слишком уж многие их перепутали… Или и это тоже – часть его пьесы?
– Дайте же вашу руку, Рейнгольд, я больше не сделаю вам больно…
– Как прикажет моя госпожа… – и он опять прижимает палец к губам ее – молчите…
Граф Остерман не расстроился ничуть, услыхав от Трисмегиста о воровском прогоне. Впрочем, он, кажется, уже знал про него заранее.
– Всему свое время, время жить и время умирать, время собирать камни и время их разбрасывать, – промолвил он задумчиво и качнулся мерно туда-обратно в кресле-качалке на длинных полозьях, словно иллюстрируя собственные слова. – Двор вот-вот переедет в Петербург, и аттракцион твой делается опасен. Как хорошо, что герр Каин все еще чутко прислушивается к моим пожеланиям…
– Вы с ним знакомы? – воскликнул непосредственный Трисмегист.
Остерман тонко улыбнулся, запахнул на груди лисью шубку – прохладно было, совсем осень, и мелкий дождик шуршал за окнами:
– Наше знакомство с ним длится с девятнадцатого года, с тех пор, как царь Петр Алексеевич в презлобстве своем едва не пожелал обоих нас повесить. Двое незабываемых суток в Каторжном остроге… Ты знаешь, что твой начальник превосходно играет в длинные нарды? Правда, те наши нарды вылеплены были из хлеба. Герр Каин выиграл тогда свою жизнь – и я просил за него, как только был помилован. С тех пор мы с ним в расчете – и добрые друзья.
Трисмегист замер с открытым ртом – сам он ни разу не видел знаменитого московского вора и подозревал иногда, что тезка его – всего лишь легенда, сочиненная татями на досуге. Остерман как будто прочел его мысли:
– Ты слишком низко летаешь, чтобы передать от меня привет. К счастью, есть у меня и другие… Давай же последний улов – конечно, больше для порядку. У черной твоей мамы, кажется, все уже успели побывать – вряд ли там отыщется что новое, – граф взял шкатулку белыми пальчиками и тут же брезгливо их отдернул. – Что это? Кровь?
– Один кавалер ладонь разрезал над этим ящиком, нарочно, – пояснил Трисмегист. – Все кровью залил, злодей.
– И кто это был? – Остерман прекратил раскачиваться и выпрямился в кресле.
– Да почем мне знать, – растерялся Ивашка. – Все в масках ходят, рож-то не видно. А записку он не писал.
– И чего же хотел?
– Свободы, ваше сиятельство, – проговорил Трисмегист с долей неодобрения. – Хотя вряд ли был крепостной.
– Мы желаем несбыточного, и мы желаем странного, – Остерман оттолкнулся ногой от пола, и кресло его опять поплыло, как лодка по невидимым волнам. – Но сколько бы осел ни странствовал, ему не вернуться домой арабским скакуном. Хотел бы я знать, за какую цену он выкупит свою волю. В любом случае, тот отважный любитель свободы и кровопролитий побывал у тебя последним. Лавочка твоя закрыта.
– А как же хозяйка моя? – вспомнил Ивашка.
– С Нати я договорюсь – в любом случае, хозяйка твоя получила от игры уже все, что хотела. Она не станет тебя задерживать. Куда же отправишься ты дальше, демон библейский?
– В Несебр болгарский поеду, дядька у меня там, – смущенно пробасил Трисмегист. – Немного в Москве еще побуду – есть тут вдова одна… А потом и отправлюсь с богом.
Остерман не слушал его, глядел в окно – капли дождя стекали по стеклу, как слезы, и деревья в графском саду стояли, печально поникшие. Меж деревьев бродил садовник, в плаще с капюшоном, и в большую корзину собирал из травы падалицу. Так и смерть собирает с грешной земли созревшие плоды – сравнение банальное, но тем не менее верное.
Срок у Лупы был в ноябре, но дочка родилась на два месяца раньше – быть может, от переживаний, из-за неудачной премьеры. Яков сам принял роды, на пару с холопской акушеркой – ребеночек родился хилый и вряд ли стоило надеяться, что задержится на свете.
Вместе с младенцем роженица перебралась из холодного флигеля на теплые антресоли, и Яков мог отныне навещать своих пациентов хоть каждый день. Он и приходил каждый день – смотрел, как Лукерья кормит малышку и
