провозгласил он. – Мой эликсир. Если спросите, как мне удалось создать его, я отвечу, что все дело в страхе. В страхе смерти. В страхе забвения. Я с самого детства знал, что рожден для большего, нежели работа на кожевенном заводе, где трудился мой отец и куда он собирался определить меня. Но прошло немало времени, прежде чем мне удалось создать и довести до совершенства свой эликсир. Это превратилось в самую настоящую одержимость. Если вы надеетесь узнать, из чего все-таки он состоит, смею вас разочаровать, мисс Синнетт, давным-давно я решил, что его формула принадлежит только мне. Давайте сойдемся на том, что это «колдовство». Разве не считают науку колдовством те, кто в ней не разбирается? Груз знаний превращает мир в заводную игрушку. Я обрел бессмертие в мире, где все чудеса имеют какое-нибудь объяснение.
Он поставил флакон на стол. Хейзел, так и не сошедшая с места, прикипела к нему взглядом.
– А что значит быть бессмертным? – спросила она. – С технической стороны. Вы стареете? Полагаю, нет. Вас можно убить?
– Интересный вопрос! Как давно мне не задавали интересных вопросов. А вы собираетесь убить меня, мисс Синнетт? Коротко, на оба ваших вопроса – нет. Колотые раны, огнестрельные ранения, удушение. Никакого эффекта. Полагаю, что при более системном подходе можно все-таки меня прикончить – разорвать на куски, сжечь до пепла, но, как вы можете себе представить, я особо не увлекался подобными экспериментами. Пожалуйста, присядьте. Если уж я не могу предложить вам чаю, как минимум я должен предложить вам стул.
Хейзел постаралась привести в порядок мысли в голове. Через мгновение она села напротив доктора Бичема и заглянула ему в глаза.
– Вы убиваете Джека Каррера. Его повесят за убийства, совершенные вами.
Над чашкой Бичема клубился пар.
– Вы любите его, – констатировал он.
Это был не вопрос, скорее наблюдение.
– Тогда я оказываю вам величайшую услугу, мисс Синнетт. Любовь – это не что иное, как затянувшаяся агония ожидания ее конца. Страх потерять любимых заставляет нас совершать эгоистичные, глупые и жестокие поступки. Единственная свобода – это свобода от любви, и как только вашей любви не станет, вы сможете хранить ее идеальный, неизменный образ в памяти.
– Он не заслуживает смерти, – сказала Хейзел.
– Все мы заслуживаем смерти, – возразил Бичем. – Это единственное данное нам от рождения право.
– А что насчет Стрейна? – спросила Хейзел. – Его тоже арестовали.
Бичем выгнул бровь.
– Вы защищаете его? Человека, растоптавшего ваши амбиции в медицине?
– Нет, – отказалась Хейзел. – Не его. Он невиновен. Я защищаю правду.
Бичем сделал большой глоток чая.
– Нет никакой правды, мисс Синнетт. Даже основные так называемые истины в нашей анатомии можно подтасовать для достижения новых целей. Единственная правда – это сила, а единственная сила – это умение выживать.
Он взял со стола крошечный флакон с эликсиром и уставился на него. Когда Хейзел увидела его впервые, он казался золотым, но под другим углом стал практически черным.
– Я обнаружил, что одной капли этого эликсира, – сказал Бичем, – даже сильно разбавленного, довольно, дабы убедиться, что органы и конечности приживутся в новом теле должным образом и без воспалений – знаю, вы этим интересовались. – Он покатал флакончик в пальцах. – Это тот самый флакон, что я предлагал своей жене, Элоизе, перед ее смертью. С тех пор я всегда держу его при себе. Знаете, мисс Синнетт, через сотню лет мысль о женщине-хирурге, вероятно, уже не будет казаться такой абсурдной. И вовсе не абсурдной станет еще через столетие. Вы будете намного более востребованной в грядущих веках, ведь к тому времени вы столькому научитесь, что достигнете совершенства, недоступного тем, кто ограничен одной жизнью. Вот. Возьмите.
Хейзел рефлекторно протянула руку, но затем замерла. Сказать по правде, всего за мгновение до этого она раздумывала, как бы ей схватить флакон и сбежать, но теперь засомневалась.
– Вы так щедро раздаете плоды труда всей вашей жизни?
– Вовсе не щедро, смею вас заверить. Вы всего лишь вторая, кому я когда-либо предлагал этот флакон, и первая, кто, я уверен, найдет ему лучшее применение. Не имеет значения, что вы думаете обо мне сейчас, мисс Синнетт, я знаю, что со временем вы придете к осознанию всей необъятности моих достижений. Трупы лежат в основаниях пирамид, моя дорогая. Любой прогресс требует человеческих жертв. Они были бедны и обездолены. Город уже убил их, я же всего лишь не дал пропасть их телам.
В ушах у Хейзел стоял звон, а сердце бешено колотилось в груди. Она взяла флакон.
– Сколько еще вы здесь пробудете? – спросила она, проводя пальцем по стеклу, которое, казалось, ничуть не нагревается. – Я имею в виду в Эдинбурге. Сколько пройдет времени, прежде чем люди заметят, что вы не стареете?
Бичем снова сделал глоток чая.
– Боюсь, что весьма немного. Наверное, дальше я отправлюсь в Америку. Это огромная страна. В ней одному человеку легко исчезнуть и превратиться в другого. Так, значит, чаю не нужно? А может, чего-нибудь покрепче? Все-таки на дворе Рождество. Думаю, где-то здесь у меня есть бренди отличной выдержки… Да, вот оно. – Из-за кафедры Бичем вытащил бутылку янтарного цвета. Он налил немного себе в чай, а затем плеснул на два пальца в чистый бокал для Хейзел. – Я настаиваю, – заявил он. – Сейчас Рождество.
– Тогда с праздником, – откликнулась Хейзел. Она сделала глоточек, обжегший язык и огнем прокатившийся по горлу прямо в желудок.
Бичем поднял свою чашку.
– За вашу помолвку, – провозгласил он с искоркой в глазах. – Насколько я понимаю, вы недавно обручились. Боюсь, даже до отшельников доходят светские сплетни.
Хейзел покачала головой.
– Забавно, – сказала она. – Полагаю, то, что вы сказали, правда. Лишь потеряв того, кого любишь, обретаешь подлинную свободу.
Наутро после ареста Джека Хейзел проснулась без капли сомнений и страха. Больше ее не пугала жизнь без защиты титула и замка, не пугал гнев матери и разочарование отца. Она готова была стать сельской ведьмой, штопать раны и принимать роды, если придется. Готова была попрошайничать на улицах, работать горничной или плыть на материк. Перемена потрясала – всего лишь искра в мозгу, чудесный разряд электричества, и вот ее жизнь полностью изменилась. Впервые за все семнадцать лет ее жизнь принадлежала лишь ей самой.
Она сожгла не распечатывая все письма, что Бернард передал ей с посыльным после ее отказа. Присланные им белые лилии она швырнула в ручей у стен Хоторндена.
Допив бренди, Хейзел поднялась и поблагодарила доктора Бичема за угощение.
– Удачи в Америке, – сказала она и повернулась к выходу.
– Я искренне надеюсь, что вы примете его, – сказал Бичем. – Я действительно считаю,
