Коридор выходит в широкую комнату, которая выполняет роль административного приемного зала перед прилегающим храмом. Когда мы проходим мимо него, я не удерживаюсь, заглядываю внутрь и вижу монахов в одеждах рыже-коричневого цвета, сидящих в позе лотоса или прижавшихся лбами к полу. Вечерние молитвы пульсируют по всему зданию, заставляя вибрировать пол, отзываясь даже в моем утомленном теле.
Почувствовав, что я остановилась, настоятель оборачивается.
— Медитации помогают успокоить мятущийся разум. Закрой глаза, Наоко. Прислушайся.
Я закрываю глаза, представляю себе Джин и Хатсу и прислушиваюсь к распевно повторяющемуся снова и снова слогу. Кто-то только начинает произносить его, кто-то его тянет. И этот многослойный звук заставляет вибрировать воздух, отталкиваясь от их диафрагм. Он сливается в единое целое и проникает в меня, заполняет трещины между моими мыслями и объединяет их, накрывает, как приливная волна — обнаженные береговые камни.
Чего ты хочешь? В чем ты нуждаешься? Чего ты ищешь? — спрашивает настоятель.
Я открываю глаза. Это песнопение не было молитвой, оно ни о чем не просило.
— Ничего.
Настоятель улыбается так открыто, что все его лицо покрывается морщинками.
— Тогда ты готова.
Он пересекает широкую комнату и открывает дверь в другое помещение.
Я снова поправляю волосы своей девочки и обмениваюсь взглядом с Хисой. Она будет стоять тут, снаружи, вместе с сестрой Сакурой, когда меня пригласят войти в ту комнату. Потом, когда будет можно, я представлю отцу моего ребенка и попрошу его принять ее в семью.
У меня все внутри сжимается, как только я осознаю всю суть своего положения. Я взволнована и напугана. Мне кажется, что у меня по коже бегают огненные муравьи и нещадно жалят. Несмотря ни на что, я отчаянно скучала по своей семье, но что скажет отец?
Я сжимаю руки, не чувствуя уверенности для этой встречи. В глубине души я понимаю, что отец мог поручить бабушке заниматься женскими делами. Но тогда именно бабушка становится тигром из моего кошмара, либо они оба — воплощение тех двух тигров из притчи, стремящихся сожрать меня и мою маленькую земляничку?
Дверь отъезжает в сторону.
Я смотрю на личико своей девочки, спящей на руках у Хисы, и возношу быструю молитву с просьбой о силе духа. Если я смогу сосредоточиться головой и сердцем на правильных мыслях, то ноги сами понесут меня в нужном направлении. Я заглядываю в комнату.
Отец стоит лицом к настоятелю, спиной ко мне. На нем белая костюмная рубашка и бежевые брюки. Почему-то они на нем болтаются, как будто внезапно стали велики. Он похудел? Я вхожу в комнату, последний раз бросая взгляд на Хису с малышкой, и трясущимися пальцами закрываю за собой дверь. Когда я снова поворачиваюсь к ним, я оказываюсь лицом к лицу с отцом. Я не двигаюсь с места. Вся моя кожа покрывается мурашками.
Все происходит прямо как в моем сне.
Настоятель делает мне знак подойти ближе. Терракотовые рукава покачиваются от его жеста.
— Входи, дитя.
Глаза отца чернеют, объединяя контрастирующие цвета красной яшмы и меда. Я вглядываюсь в них, стараясь понять, что за ними стоит. Злость? Ненависть? Готовность наброситься? Но я вижу в них только грусть. Меня захлестывает волна вины, и я чувствую себя сразу такой маленькой. Как ребенок, прячущийся за ногу родителя. Вот только у меня нет родителя.
Я сама стала матерью.
— Пожалуйста, Наоко, проходи, — настоятель снова приглашает меня.
Отец — самый важный человек в моей жизни. Его слово в нашей семье — закон. Вот только принадлежу ли я еще к этой семье? Я подхожу к нему и кланяюсь, чтобы показать свое послушание.
Настоятель кивает с мягкой улыбкой. Его голос мелодичен и спокоен.
— Наоко, мы с твоим отцом долго разговаривали о родильном доме и о том, как ты оказалась у нас...
Я не слышу остальных его слов из-за собственных мыслей. Я перевожу взгляд с отца на настоятеля. Седина, которая раньше только чуть серебрила его виски, теперь была совсем белой и растеклась шире, чем я помнила. Складки между его бровями стали еще глубже, а от уголков губ пролегли морщины, способные скрыть любые радостные чувства. Он полон достоинства и угрозы.
— ...и сейчас я вас оставлю, чтобы вы могли обсудить ваше будущее, — настоятель поклонился нам обоим и на пути к выходу ободряюще сжал мне руку.
Отец жестом предлагает мне сесть, и я подчиняюсь, но не поворачиваюсь спиной к двери. Я хочу видеть тени, осознавать, что моя девочка находится в нескольких шагах от меня. Меня все еще не отпускает образ брата Дайгана, исчезающего с моим ребенком.
Я смотрю в глаза отцу, но не нахожу слов. Мне тяжело даже дышать в его присутствии, поэтому я жду, пока он не начнет разговор первым.
— Я рад, что ты попросила настоятеля связаться со мной, — у него хриплый голос, словно он давно не разговаривал. Или это я забыла, как резко звучит он для моих ушей?
Я смотрю себе на руки, потом ему в лицо и на дверь, которую я вижу за его плечом. На тени за ней. На мою девочку. И первые слова, которые я произношу, принесены гневом.
— Ты знал, что... это было за место?
— Нет, — на мгновение его глаза закрылись. Когда он их снова открыл, они смотрели уже мягче. И да.
— Да? — я не смогла сдержать изумления. Так, значит, это он и есть то самое чудовище? Подозревать и убеждаться — не одно и то же. — Почему? Как ты мо...
— Подожди, — он вскидывает руку. — Из-за твоего кровотечения обаасан боялась... мы оба боялись за твое здоровье. Мы думали, что ты уже потеряла этого ребенка, понимаешь? А когда это происходит, то существуют определенные процедуры... которые должны... — он делает рукой неопределенные жесты, словно стараясь отмахнуться от неудобных слов, которые он так и не заставил себя произнести.
Мы замолкаем. Его слова повисают в воздухе, не давая мне пошевелиться.
Его губы сжимаются. Он глубоко вздыхает с утробным звуком.
— Я знаю об этом, потому что твоя мать однажды потеряла ребенка, — он не смотрит на меня. Его глаза устремлены куда-то в прошлое. — Это было после Таро, у нее был мальчик.
У меня опускаются плечи. Она никогда мне об этом не говорила.
— И ей сделали... процедуры, чтобы очистить ее утробу. Это я помню, — впервые в жизни я наблюдаю за внутренней борьбой отца. Борьбой его чувств. Его лицо напрягается, чтобы ее скрыть, но, как и в прошлой войне, в ней не было иного выхода, кроме как принять поражение. Он избавился от растущего напряжения и комка в горле, откашлявшись. — Вот почему тебя туда отпустили. Понимаешь? Это было место, где делали подобные вещи.
— Я не потеряла ребенка.
Отец ничего не отвечает, и само по себе это уже ответ.
— Так почему тогда ты продолжал платить Матушке Сато?
Его густые брови нахмурились.
— Да что я в этом понимаю? Мне было сказано, что так надо, чтобы ты поправилась, и обаасан согласилась. Поэтому, конечно, я платил.
Я выпрямляюсь, чтобы задать очередной непростой вопрос.
— Обаасан согласилась? Она знала?
Он сузил глаза.
— У обаасан есть свои перегибы в убеждениях, но ее намерением было позаботиться о твоем здоровье. Мы только что потеряли твою мать, и... — он качает головой и проводит рукой по подбородку.
За его спиной пошевелились тени, и мои мысли тут же вернулись к ребенку.
— Я хочу представить тебе твою внучку.
Слова были произнесены, и пути назад больше не было. Отец выпрямляется, но не произносит ни слова.
Настал мой шанс, возможно, единственный. Я встаю, кланяюсь и решительно направляюсь к двери. Внезапное открытие двери пугает сестру Сакуру и Хису, но птичка готова к встрече.
— Пожалуйста, — говорю я и протягиваю к ней руки.
Хиса передает малышку мне, и я вглядываюсь в ее крохотное лицо, ее упрямо торчащий хохолок и невинные глаза. Потом перевожу взгляд на сестру Сакуру. Мы не разговаривали, но обе понимали важность этой встречи.
Я отчаянно хочу, чтобы отец увидел красоту и невинность малышки. Через несколько дней мы должны покинуть монастырь, и нам некуда идти. Нам необходимо приятие отца.
