— Позволь мне поехать с тобой! — умоляю я.
— Ты вернешься в Италию, — бесстрашно возражает он, — и заберешь с собой маму.
— Да что меня ждет в Италии?
Слезы так и катятся по щекам.
— Камилло.
— Он в Нейи, ищет фамильные картины и драгоценности Боргезе.
— И найдет?
У него вопросительно поднимаются брови. Я сквозь слезы улыбаюсь.
— А ты как думаешь?
Мы смотрим друг на друга, две жалкие фигуры, и в нашем убожестве есть даже нечто комическое. Больше десяти лет мы были правителями мира. Ни одна семья не возносилась на такую высоту, как Бонапарты. А потом была Россия… Морозная, огромная, бессмысленная Россия.
— Что я стану без тебя делать? — спрашиваю я и рыдаю с новой силой.
— Писать. Играть на сцене.
— Тогда я приеду на Эльбу и привезу с собой маму через полгода. Когда все уляжется, — решаю я.
Он в сомнении. Его ссылка — реальность, и она продлится не неделю, не пару месяцев, а всю оставшуюся жизнь.
— Через полгода так через полгода, — соглашается он, и я крепче прижимаюсь к нему.
Господи, что же мы будем без него делать?
— Поешь! — предлагаю я, но он озирается по сторонам.
Вестибюль полон солдат. Вокруг виллы повсюду солдатня.
— Нет, — печально говорит он. — От Парижа до Фрежюса восемь дней пути, и корабль уже ждет.
Он пытается шутить, но это невыносимо.
— Я приеду в порт.
— Вот уж этого не надо! Полина, там беспорядки. Тот же Марсель.
Когда на Корсику пришла революция, наш маленький островок всего двадцать лет как находился под властью Франции и не пожелал участвовать в казни французского короля. Корсиканские лидеры объявили об отделении острова, нашу же семью обвинили в недостаточной любви к Корсике: для них мы были чересчур французами. И тогда мы бежали в Марсель, где нас ждали новые страсти. Целый год мы наблюдали гильотину в работе, и никто не был застрахован от гнева толпы. Вот что случается, когда правительство оказывается несостоятельным, говорил Наполеон. Теперь несостоятельным оказалось его собственное правительство.
— Я знаю, что такое опасность, — говорю я, — и еду с тобой.
Не дожидаясь ответа, я возвращаюсь к себе и поспешно собираю хоть какие-то вещи. Поль помогает мне сложить небольшой сундук.
— Я хочу, чтобы ты все продал, — говорю я ему, пока нас никто не слышит. — Все, как мы планировали. Даже картины.
— А если спросят…
— У меня на них столько же прав, сколько и у Камилло.
Он поднимает сундук и шагает к выходу, но я преграждаю путь. В его глазах уже нет того обожания, какое он ко мне раньше испытывал.
— Я изменилась?
Он внимательно смотрит на меня.
— В каком смысле?
— Подурнела?
Он прищуривается и хочет меня обойти, но я не пускаю.
— Скажи правду, не бойся! — восклицаю я. — Знаю, я в твоих глазах уже не та…
— Потому что так оно и есть.
Я ахаю.
— Это как понимать?
— Изменились ли вы? Да. Из девушки с широко открытыми глазами, в сандалиях и с цветами в волосах вы стали дамой в мехах и бриллиантах.
Я выставляю вперед руки.
— Минуточку! На мне ни единого бриллианта!
— Сегодня, может, и нет. А вчера? А до этого?
— Но дело не во внешности, да?
Он вздыхает.
— С этим уж ничего не поделаешь.
— Что?!
В дверях возникает немецкий солдат. Пора ехать, но я должна понять, что имел в виду Поль.
— Ваш эгоизм невыносим, — говорит Поль, а солдат делает шаг в сторону, давая ему пройти.
Я смотрю на этого молодого немца. В его взгляде — неподдельное восхищение. Эгоизм? Что может быть большим альтруизмом, чем то, что я намерена сделать? С этим даже Гортензия не стала бы спорить.
Внизу я присоединяюсь к брату. Я забираю Обри, и Наполеон ведет меня к своему экипажу. Хоть прокачусь напоследок в императорской карете. Я оглядываю внутреннюю обивку из светлого шелка и глажу бархатные подушки. Длинная процессия военных повозок выезжает из ворот, на лице брата напряжение.
— Приготовься. — Больше он ничего не говорит.
Мы проезжаем по улицам, и на первый взгляд ничто не изменилось.
У женщин на груди белые кокарды, мужчины прицепили их на шляпы. Страна жаждет власти Бурбонов; народ напуган и ищет успокоения в прошлом.
И тут я вижу. В парке, где когда-то стояла конная статуя брата, теперь груда булыжников. Его статуи сносятся с пьедесталов, памятники крушатся.
«Да здравствуют союзники!» — кричит кто-то из женщин, когда мы проезжаем мимо, и по всему пути нашего следования люди, узнав карету, подхватывают этот клич. Кто-то кричит: «Долой тирана!» — и в карету летит камень. Обри зарывается головкой мне в шею.
— Переменились они… — обреченно произносит брат.
В карету попадает еще один камень.
— Маленький бунт. Беспокоиться не о чем. Союзники не допустят, чтобы мне причинили вред. Они жаждут видеть меня на Эльбе беспомощным.
Когда мы останавливаемся в Мило, карету обступают сто с лишним человек, и даже брат настораживается.
«ТИРАН! ТИРАН!»
Наполеон распахивает дверцу. Выходит из кареты и во весь голос кричит:
— Вот он я, тиран!
И мгновенно наступает тишина. Мужчины переглядываются, потом один выходит вперед.
— Вы — император Бонапарт?
— Да.
— Тот самый, кто послал в Россию на смерть наших сыновей?
Брат снимает шляпу и склоняет голову.
— Я оплакиваю этих людей. Всех до единого.
— Да ты, как паршивый пес, ночью бежал из Москвы! — кричит кто-то.
— Да. Чтобы защитить свое королевство! А что бы вы стали делать, если наверху в вашем доме убивали ваших сыновей, а внизу грабили жен? Вы бы кого выбрали? Умирающих или живых?
Он делает шаг вперед, и разгневанные люди расступаются.
— Когда-то мной руководили тщеславие и честолюбие. Но в Россию со мной эти демоны не пошли. Я отправился на восток, чтобы преподать царю Александру урок, потому что тот, кто готов торговать с британцами, с таким же успехом в любую минуту мог вступить с ними в альянс против нас!
Он забирается на каменную скамью и продолжает:
— За каждого мужчину, женщину и ребенка, погибшего при моем правлении, я прошу прощения. — Он кладет руку на сердце. — Мне очень, очень жаль. Но их смерть не была напрасной! Казаки идут маршем по Елисейским полям, но Париж устоит. На улицах пруссаки, в Фонтенбло австрийцы, но ни одна вражеская армия не лишит французов их несгибаемого духа! Я выковал эту нацию в огне революции, и даже русские в Тюильри не отнимут у нас нашего предназначения!
