терпимо, но в деловых отношениях он неукоснительно требовал абсолютной и прозрачнейшей честности. Уже долгое время ни один известный финансист не был уличен в чем-либо позорном, но все помнили последний такой случай и как уничтожены были в глазах общества главы фирмы, где это произошло. То же самое ждет и Бофортов, не поможет ни его мощь, ни ее популярность; даже объединенные усилия всей далласовской родни не спасут бедную Регину, если есть толика правды в слухах о незаконных операциях ее мужа.
Разговор нашел себе безопасное убежище в темах менее зловещих, но, так или иначе, все они подтверждали столь остро ощущаемую миссис Арчер и все более кренящуюся «наклонность».
– Я, конечно, знаю, Ньюленд, что это с вашего позволения милая Мэй посещает воскресные вечера у миссис Стратерс, – начала миссис Арчер, но Мэй тут же весело прервала ее:
– Ой, да теперь все бывают у миссис Стратерс, и к бабушке на прошлый прием ее пригласили.
«Вот так, – думал Арчер, – в Нью-Йорке и происходят перемены: сначала все дружно делают вид, что никакой перемены нет, а когда она уже произошла, все искренне воображают, что испокон веков так и было. Но в крепости всегда найдется изменник, и если он (а чаще она) уже отдал ключи, какой толк притворяться, что крепость неприступна? Раз изведав вкус воскресного гостеприимства миссис Стратерс, люди не желают оставаться дома, даже помня, что ее шампанское куплено на деньги, вырученные от продажи ваксы».
– Я знаю, дорогая, – вздохнула миссис Арчер, – это в порядке вещей, как я думаю, если во главу угла теперь люди ставят развлечение, но вот кого я все-таки не могу простить, так это твою кузину, мадам Оленска, – за то, что она первая поддержала миссис Стратерс!
Лицо молодой миссис Арчер внезапно залила краска, и это сильно удивило ее мужа, как и всех, сидевших за столом. «О, Эллен…» – пробормотала она в таком же осуждающем и даже обвинительном тоне, в каком родители ее могли бы сказать: «О, Бленкеры…»
Эта нотка теперь стала проскальзывать в семейных разговорах всякий раз при упоминании графини Оленска, и случилось это после того, как она удивила и обеспокоила родню тем, что упрямо не пожелала идти навстречу предпринятым ее мужем попыткам примирения, но в устах Мэй такая нотка давала пищу к размышлению, и Арчер глядел на нее сейчас с чувством отчуждения, которое накатывало на него иногда после тех или иных ее высказываний в духе ее среды.
Его мать, не проявляя обычной своей чуткости к окружающей атмосфере, настойчиво продолжала:
– Я всегда считала, что люди, которые, подобно графине Оленска, вращались в аристократических кругах, должны скорее помогать нам хранить и поддерживать социальные отличия, а не игнорировать их.
Лицо Мэй продолжало гореть ярким румянцем, казалось, вызванным чем-то более значительным, чем признание социальной неразборчивости мадам Оленска.
– Не сомневаюсь, что для иностранцев мы все на одно лицо, – едко заметила мисс Джексон.
– Не думаю, что Эллен очень заботит общество; впрочем, в точности никто не знает, что ее вообще заботит, – продолжила Мэй, словно желая сказать нечто уклончивое.
– Ах, ну да… – И миссис Арчер опять вздохнула.
Все знали, что графиня Оленска больше не пользуется благосклонностью родни. Даже преданная ее сторонница престарелая миссис Мэнсон Мингот не смогла оправдать ее отказа вернуться к мужу. Минготы не афишировали своего неодобрения, не заявляли о нем громко: этого не позволяло им глубоко в них укорененное чувство солидарности. Они лишь, по выражению миссис Уэлланд, «предоставили бедной Эллен самой искать для себя тот слой, который ей по нраву», и слой этот, как с обидной неопределенностью они полагали, должен был находиться в туманной бездне, где владычествуют Бленкеры и справляют свой грязный шабаш «все эти писаки». А при этом еще и роковая ошибка невозвращения к графу Оленски! В конце концов, место молодой женщины быть под кровлей ее мужа, особенно если она оставила ее в обстоятельствах… ну… если разобраться…
– Мадам Оленска пользуется успехом у джентльменов, – заметила мисс Софи, как будто бы желая внести ноту примирения, а на самом деле вонзая стрелу.
– Ах, такой опасности подвержены все женщины типа мадам Оленска, – сокрушенно согласилась миссис Арчер, и, придя к такому выводу, дамы подхватили свои юбки и отправились искать уюта настольных ламп гостиной, в то время как Арчер и мистер Силлертон Джексон удалились в готическую библиотеку.
Расположившись перед камином и возместив недостатки обеда роскошью собственной сигары, мистер Джексон стал зловеще разговорчив.
– Бофорта ожидает банкротство, – объявил он. – Тогда много чего откроется.
Арчер тут же встрепенулся. При каждом упоминании этого имени перед ним неизменно возникало видение грузной фигуры Бофорта, щедро укутанного в меха и прекрасно обутого, шагающего по заснеженному Скитерклиффу.
– Это неизбежно, – продолжал мистер Джексон. – Предстоит гнусная разборка. Не все свои средства он потратил на Регину.
– Ну, все дисконтировано, не так ли? Я считаю, он выкрутится, – сказал молодой человек, желая сменить тему.
– Может быть, может быть. Мне стало известно, что сегодня он встречается с некоторыми очень влиятельными людьми. Остается надеяться, – неохотно признал мистер Джексон, – что они помогут ему выплыть. По крайней мере, в этот раз. Мне не хотелось бы представлять себе Регину коротающей остаток жизни на каком-нибудь занюханном иностранном курорте на водах в обществе банкротов.
Арчер промолчал. Ему казалось естественным, пускай и трагичным, что нечестные деньги жестко требуют искупления, и потому, не слишком задумываясь о горестной судьбе, которая подстерегает миссис Бофорт, он вновь принялся размышлять о вещах, ему более близких. Почему при упоминании графини Оленска Мэй так покраснела?
Четыре месяца прошло с того дня в середине лета, который они с мадам Оленска провели вместе, и с тех пор он ее не видел. Он знал, что она вернулась в Вашингтон, в их с Медорой домик; однажды он написал ей туда – всего несколько слов, спрашивая, когда они увидятся, на что она ответила еще более коротко: не сейчас.
После этого они больше не общались, и он в душе воздвиг как бы некое святилище, где среди тайных его мыслей и желаний царила она. Мало-помалу святилище это и стало для него реальной жизнью, где сосредоточилась вся его разумная деятельность – туда он нес книги, которые читал, там хранились питавшие его душу мысли и чувства, его суждения и взгляды. Вне этого места, там, где протекала его действительная жизнь, он действовал со все возрастающим в нем чувством нереальности, скудости происходящего, он брел, то и дело останавливаясь в недоумении перед привычными предрассудками, традиционными убеждениями – так рассеянный человек стукается о мебель в собственной комнате. Отсутствие – вот слово, он отсутствовал там, где все было плотно-материально и близко людям, его окружавшим. Иногда он даже поражался
