Сергей Минцлов - Гусарский монастырь

— Виноват-с!… — Вольтеров стоял красный, как рак, опустив глаза в пол.

— На меня смотри, а не вниз! — продолжал ІІентауров. — Вот я гуляю… Свободно!… Легко!… — Он остановился около Вольтерова.

— Гуляй рядом со мной. Гляди, как я иду, так и перенимай в точности!

Вольтеров, следя за каждым движением подобравшего живот барина сделал плечо о плечо с ним несколько торопливых шагов, потом вдруг занырял точно такой жеманной походкой, отставив заднюю часть на манер журавля.

Ванька, стоявший у кресла с разинутым ртом с трубкой в руке, фукнул в кулак, уронил трубку и, бросившись подымать ее, ткнулся с размаха носом о ручку кресла.

Пентауров взглянул на него, потом на своего соседа и отвесил последнему оплеуху: кулаком он никогда не дрался.

— Болван! — крикнул он. — Ты шута горохового, не меня изображаешь! Выпороть прикажу! Ванька, воды!… — добавил он несколько спокойнее.

Ванька слетал за водой, и Пентауров опять пополоскал в тазике руку и вытер ее полотенцем.

— Удивительное дело! — сказал он, бросая полотенце на плечо Ваньки, у которого нос распух и принял окончательно необычайные размеры. — Так все это просто, а они не понимают!

— Удывительно! — поддакнул Белявка. — Такой пример на глазах видают — и никакой храции перенять не могут! Я ну, пройдись еще раз?

Еще две пощечины выпали на долю будущего короля в целях укоренения в нем величия и дважды Ваньке пришлось подавать барину воду для омовения рук.

Репетиция утомила Пентаурова.

— На сегодня довольно! — проговорил наконец он. — Устал я с вами!… Я завтра с утра займись с ним, Григорий Харлампыч, как следует: успех некоторый уже есть!

— Есть, есть-с! — подхватил, низко кланяясь, Белявка. — Наизнанку вывернусь, а уж знаменитая труппа будэ!

Верстах в двадцати от Рязани, неподалеку от обсаженного березами широкого тракта на Москву, находилось имение Аграфены Степановны Степниной — Рыбное.

Большой барский дом стоял на бугре почти над неширокою речкой, и только зеленая деревянная крыша его да окна выглядывали из густо разросшихся кустов жасмина и сирени. Вокруг него шумел запущенный, заросший лопухами и дудочником, старый сад, полный раскидистых яблонь и стройных груш и пересеченный березовыми аллеями; прохлада и тень царили в них даже в знойный полдень.

Аграфена Степановна два месяца назад в семидесятый раз отпраздновала день своего рождения, и хотя крепко погнулась к земле, но была бодра и подвижна, несмотря на значительную полноту.

Проживала она в имении не одна; с ней жила единственная дочь ее, давно овдовевшая, Серафима Семеновна Репьева, полная, что мать, но еще более добродушная и приветливая.

Два месяца назад в Рыбном праздновали не только день рождения его владелицы, но и свадьбу старшей внучки ее Ани, вышедшей замуж за молодого соседа, помещика Александра Николаевича Шемякина.

Младшая — и последняя — дочка Серафимы Семеновны, Соня, оставалась еще дома и наполняла его жизнью и смехом.

Но и она уже была на излете, и около нее целым роем увивалась молодежь.

Аграфена Степановна с дочерью, внучкой и двумя пожилыми приживалками сидели на балконе, высокие белые колонны которого густо обвивал плющ, и кушали душистый варенец [10], когда за садом послышался приближавшийся звон колокольчика.

Синеглазая, румяная Соня с длинной, почти белой косой положила ложку.

— Это к нам? — сказала она и прислушалась. — Ну, конечно, к нам! Наших звонок! — Она бросила скомканную салфетку на скатерть и вскочила.

— Сиди, егоза, сиди… кончай кушать! — проговорила Серафима Семеновна, но та уже сбежала по ступенькам балкона, и голубое платье ее замелькало среди кустов.

Не больше как через минуту она вихрем взлетела обратно.

— Не они… гусары приехали! — едва переводя дух, возвестила она, садясь на свое место и принимая чинный вид.

В зале послышалось звяканье шпор, и сквозь стеклянную дверь показались голубые ментики Курденко и Светицкого.

На балконе они сделали по глубокому поклону и, звякнув шпорами, подошли к ручке дам.

— А к вам еще гости будут сейчас! — сказал Курденко, после обмена обычными приветствиями и принимаясь за очутившуюся перед ним тарелку с варенцом.

Светицкий от варенца отказался и молча, но выразительно, поглядывал на Соню.

— Кто такие? — спросила Аграфена Степановна.

— Грунины всей семьей; мы их обогнали по дороге.

— Вот и отлично! Павла Андреевна, — обратилась Серафима Семеновна к одной из приживалок, — похлопочите, голубушка, насчет кофею!

Соня поняла наконец выразительные взгляды Светицкого, встала, медленно отошла к сходу в сад и, заложив руки за спину, устремила глаза куда-то вдаль.

Светицкий дал товарищу время вовлечь в разговор дам, затем поднялся и пошел к Соне.

— Что новенького у вас в городе слышно? — спросила Серафима Семеновна, любившая послушать городские толки; Аграфена Степановна относилась к ним равнодушно.

— А что у нас может быть нового? — ответил гусар. — Мы ведь своим мирком больше живем…

— Слыхала я! — несколько недовольным тоном произнесла Степнина. — Монастырь какой- то устроили… правда, что ль?

— Пустое! — усмехнувшись, возразил Курденко. — Так, шутим мы между собой.

— Да разве священным шутят?… — сказала Степнина. — Чины, сказывают, у вас всякие есть?

— Мы священного и не касаемся, Аграфена Степановна.

— На тебе-то чин какой?

По праву старости она, как было общепринято в те времена, всем говорила «ты».

— Я келарь… — Курденко засмеялся. — Ведь у нас общежитие, Аграфена Степановна, кто-нибудь должен же хозяйственными делами ведать, вот я и ведаю… Ей-богу, ничего греховного не делаем!

Аграфена Степановна покачала головой.

— То-то вот, дурите вы все в молодости, а потом и пойдете полы церковные лбом протирать, да всем святым надоедать, чтоб умолили за вас!

— А где же Сонечка? — хватилась Серафима Семеновна.

Но Сонечки и Светицкого уже и след простыл: они неслись на перегонки в аллее и издали слышались их веселые, звонкие голоса.

Такие же голоса раздались вдруг и в зале.

— Да это наши молодые, никак? — сказала Серафима Семеновна и радостная улыбка, словно солнечный луч, облила все лицо ее.

На балкон вбежала и бросилась целовать мать и бабушку Аня; за нею, стараясь казаться солидным, вошел ее муж. Обоим им вместе было лет сорок, оба были рост в рост, — небольшие и худенькие, и только на свежем лице Ани, что васильки, светились большие синие глаза, а у мужа ее они притаились, серые и насмешливые, под навесом высокого лба.

Усы у него только еще намечались, но тем не менее были уже для серьезности тщательно выбриты; на вид ему можно было дать несколько больше его двадцати двух лет.