Но как это сделать? Как уйти?
— Мне не хотелось бы создавать для тебя лишние проблемы, — сказала она.
— Проблемы? — удивленно переспросил Эш, пытаясь встретиться с ней взглядом. — Ты не проблема, — тихо произнес он, — ты самое лучшее, что когда-либо случалось со мной. Неужели ты думаешь, что я позволю кому-нибудь причинить тебе вред?
Мадди была вынуждена отвернуться, чтобы не видеть нежность в его глазах. Как ей покинуть его?
Эш заметил странное выражение ее лица и понял, что надо наконец разобраться с тем, что его мучило.
— Ты помнишь, что произошло прошлой ночью?
— Да, — невнятно ответила она.
— И ты меня из-за этого ненавидишь? — тихо спросил он. Она бросила на него взгляд, полный такого страстного желания, что у него захватило дух.
— Я никогда не смогла бы ненавидеть тебя, — сказала она. — Я люблю в тебе все.
От смущения лицо ее медленно залилось краской, но она храбро смотрела на него. Ее большие глаза блестели, губы чуть приоткрылись, и Эш инстинктивно потянулся к ней. Ему захотелось немедленно обнять ее, зарыться лицом в ее волосы, прижаться губами к ее губам. Он не просто испытывал страстное желание — он был очарован, околдован.
Заставив себя отвернуться, он поднялся на ноги.
— Если хочешь освежиться, то за этой кучей булыжников есть ручей, — сказал он. — Я спущусь к дому и принесу какую-нибудь провизию в дорогу. Тебе здесь ничто не угрожает.
Он быстро повернулся и пошел, пока все еще мог уйти. Но не оглянулся на нее. Не осмелился.
Эш отсутствовал недолго. Хотя он понимал, что необходимо раздобыть побольше провизии на дорогу, ему не хотелось долго находиться на месте кровопролития, а бессмысленное разрушение, свидетелем которого он стал, приводило его в ярость. Гнев мешал здраво оценивать ситуацию, а он не мог рисковать, если хотел, чтобы они с Мадди вернулись в Роузвуд живыми.
Он ни на минуту не выпускал из поля зрения холм, на котором была разбита их стоянка, и позаботился о том, чтобы никто не сумел пройти мимо него туда, где находилась Мадди. Ружье у него было заряжено и взято на изготовку, зрение и слух напряжены. Он торопился причиной этого была не только забота о безопасности Мадди: просто он не мог находиться вдали от нее.
Он смотрел, как она возвращается после купания в ручейке. Ее влажные волосы поблескивали, но, подсыхая, уже начинали виться на концах. Она сменила платье, но не успела его застегнуть. Увидев его, она вздрогнула и покраснела, торопливо прикрыв грудь руками. При одном виде мелькнувшей на мгновение нижней сорочки он почувствовал такое напряжение в паху, что ему стало стыдно.
Она робко улыбнулась и, махнув рукой в сторону ручья, сказала:
— Вода холодная.
Эш отвел взгляд в сторону.
— Тебе нужно посидеть на солнце и согреться, — сказал он и принялся выкладывать припасы — сухие фрукты и овощи, хранившиеся в подвале, немного копченой говядины. Хватит, чтобы добраться до дома. — До отъезда нам нужно еще уложить все это. Хочешь поесть сейчас?
— Нет, спасибо.
— Скоро захочешь. Ты не ела со вчерашнего дня, а силы тебе потребуются.
— Ладно. Потом поем.
Разговор был совершенно бесполезный, но он дал Мадди возможность застегнуть платье, а Эшу — взять под контроль свое вероломное тело. Когда он повернулся, она уже застегивала последний крючок у ворота и чувствовала себя гораздо спокойнее. Улыбнувшись ему, она уселась на камне, чтобы высушить на солнце и расчесать пальцами волосы. Эш достал альбом и угольный карандаш и уселся в нескольких шагах от нее в тени эвкалипта.
Он хотел зафиксировать их приблизительное месторасположение, различные подходы к долине и направление, в котором скрылись бандиты. Хотя он безошибочно ориентировался на местности и мог, закрыв глаза, вспомнить каждый камень, каждую заросль кустарника по обе стороны узкой тропинки, по которой они сюда приехали, он никогда не изменял своей привычке фиксировать все увиденное на бумаге. С угольным карандашом в руке он яснее мыслил и надеялся, что с помощью этих набросков ему будет легче представить себе, где могут прятаться бандиты, и опасность не застанет его врасплох.
Однако сосредоточиться он не мог, что было неудивительно. Он то и дело украдкой поглядывал на Мадди. Ее лицо было повернуто к нему в профиль, голова чуть откинута назад. Щечки ее порозовели, а кожа словно просвечивала насквозь и была похожа на тонкий фарфор. Волосы на солнце слегка отливали золотом, чего он раньше не замечал; янтарные глаза излучали тепло.
Она расчесывала волосы, не замечая, что он завороженно наблюдает за ней. Один лишь ее вид вызывал у него страстное возбуждение и заставлял его чувствовать себя сильным и слабым одновременно — заряженным энергией желания и беспомощным, потому что удовлетворение этого желания зависело только от нее. Ему была нужна не только ее красота — ему была нужна она вся целиком.
Он и сам не заметил, как его карандаш начал двигаться по бумаге. Появляющиеся из-под него линии изображали не плато, крутые обрывы или ручьи, как раньше, а изгиб ее подбородка, плавную линию лба. Он не решался взглянуть на бумагу, боясь рассеять эти чары, потому что почувствовал лихорадку творчества, охватившую его, как в прежние дни, и он обезумел от радости. Сердце у него билось в бешеном ритме, гоня по жилам горячую кровь. Впервые за долгие годы он снова чувствовал себя живым.
Карандаш его так и летал по бумаге, и он не замечал ничего вокруг.
Его охватило неизбежное ощущение дежа-вю — в охватившем его радостном волнении, в привычных, отработанных движениях руки. Часть его существа с сомнением предупреждала: «Ты не можешь это делать. Ты не в состоянии даже начертить карту левой рукой. Быть этого не может, чтобы тебе удалось». А другая, более сильная часть возражала: «Но ведь магия никогда не заключалась в твоих руках».
А угольный карандаш продолжал двигаться — оттеняя, высвечивая, сглаживая. Он не осмеливался взглянуть на то, что нарисовал.
Мадди знала, что он делает, и боялась дышать, чтобы не разрушить колдовство. Она всем сердцем надеялась, поддерживала его, молилась за него. И как только рука его остановилась и он взглянул на бумагу, она подошла к нему и встала за его спиной.
От того, что она увидела, у нее сжалось сердце, а глаза неожиданно защипала от слез. Она как бы перенеслась в другое время, другое место, и с портрета на нее смотрела другая девушка. Все было одновременно и так же, как тогда, и по-другому. Потому что она стала другой. Изменилась, как и он.
Она схватилась рукой за горло, потом произнесла сдавленным шепотом:
— Это я!
Эш взглянул на рисунок, и все в нем замерло — на грани то ли триумфа, то ли катастрофы. Он старался быть беспристрастным. Штрихи были размашистыми и смелыми, но ему казались неуклюжими, грубоватыми. Однако именно эта некоторая топорность, объяснявшаяся его физическим недостатком, и позволила уловить в ней нечто важное — то, что не сразу разглядишь невооруженным глазом. Это была Мадди. Но не только она, а нечто большее. Это была некая смесь того, чем стали они оба, и было в этом нечто знакомое, но давно забытое. Смутное, неуловимое воспоминание.
