доставить в Алжир не только подкрепление, боеприпасы, продукты и амуницию, но и четырех ссыльных молодых людей, за которых капитан отвечал перед самим генерал-губернатором Алжира. Впрочем, ссыльные, если и думали сейчас о чем- то, то скорее не о качке, а о собственных судьбах. Все они содержались в одной каюте: Эдуард де Монтрей, Морис д'Альбон, Жан де Вилльнев и Луи дю Шатлэ.
Жан, откупоривая бутылку, сказал:
— Следует выпить, господа. Не сомневаюсь, что никому это путешествие приятным не кажется.
Вино поможет справиться с меланхолией.
— Только не мне, — отозвался Морис.
— Ну, с вами, дорогой виконт, всё ясно. Вы слишком многое оставили на континенте.
Жан повернулся к графу де Монтрею:
— А вы, дорогой друг? Что с вами? Разве не должна приехать к вам ваша прелестная молодая супруга и разве нет у вас надежды на счастливую жизнь?
— На счастливую и добродетельную жизнь, — нравоучительно сказал господин дю Шатлэ.
— Теперь в нашей компании два холостяка и два женатых. Я не хочу обидеть вашу сестру, Морис, однако мне всегда казалось, что нужно что-то из ряда вон выходящее, чтобы Эдуард женился.
Эдуард впервые заговорил после того, как судно отчалило:
— Я думаю, господа, нам всем придется вести жизнь крайне добродетельную, иного в Алжире нам не позволят.
— Клянусь, вы сейчас скажете, — воскликнул Луи де Ливаро, — да-да, скажете: «В сущности, нет смысла ни в добродетели, ни в разврате!» Разве не так? Разве не угадал я ваши мысли?
Все засмеялись. Улыбнувшись, Эдуард предложил:
— Давайте выпьем. Действительно, это самое лучшее, что мы можем сейчас сделать.
После того, как бутылка была опустошена, разговор стал касаться только того, что ждало всех четверых в Алжире.
Мало того, что это всех волновало, это еще и помогало отвлечься от мучительных мыслей о Париже, Франции, об оставленных на родине привязанностях. Все трое завидовали Эдуарду, ибо только к нему одному должен был кто-то приехать. Все знали Мари д'Альбон, знали, как она хороша, поэтому считали графа де Монтрея самым большим счастливцем в их компании. Лишь Жан де Вилльнев, воевавший в Алжире в 1827 году, еще при Карле X, и участвовавший в победном походе маршала Бурмона, несколько успокоил друзей тем, что уверил, что в Африке, как и везде, есть хорошенькие женщины, и среди них много француженок.
Он один, кроме того, мог кое-что рассказать об обстановке в Алжире, ибо хоть чуть-чуть в ней разбирался. Недавно король произвел значительные перестановки в руководстве колонией: генерал Демишель, потерпевший множество поражений от арабов, был отозван и его место в Оране занял генерал Терзель, убежденный сторонник продолжения войны до победного конца. Да и новый генерал-губернатор Друэ д'Эрлон был всецело за то, чтобы превратить Алжир во французские владения на севере Африки, — это значило, что военные действия будут разгораться и, стало быть, вполне возможно, что ссыльных привезут в армию. Это еще было неясно, но они такое предвидели. Среди них был только один штатский — Эдуард.
Он не принимал участия в разговоре. Лишь только один раз, когда Вилльнев упомянул о генерале Терзеле, граф де Монтрей вздрогнул и переспросил, будто уточняя имя. Потом он снова стал безразличен и, вытянувшись на корабельной койке, предался исключительно собственным размышлениям.
На несколько минут ему удалось задремать. И вдруг, сквозь сон, сквозь обрывки мыслей об Алжире и навязчивый туман, стоявший в голове, в ушах прозвучал очень ясный вопрос, произнесенный голосом чистым, веселым и чуть дерзким:
— Вы всегда так грустны, сударь? Боже мой! Мама будет просто несчастна, увидев ваше лицо. У нас все веселы!
Эдуард содрогнулся, хватаясь рукой за голову. Он сразу понял, что это и о чем именно он думает. Мысли об Адель, как бы он их ни глушил, прорывались из подсознания даже во сне, да еще так ярко, что от реальности услышанного голоса у него холодный пот выступил на лбу. Неизвестно почему, но помимо его воли в памяти всплывали то одни, то другие сцены того счастливого лета 1833 года, — он сам удивлялся, до чего хорошо всё помнит и досадовал на себя за это. Возглас, который он сейчас так явственно услышал, касался той самой первой встречи с Адель и, как герцог Бэкингем помнил мельчайшую складку на одежде Анны Австрийской, так и Эдуард мог вспомнить всё, что тогда происходило.
— Я Адель, — сказала она, протягивая ему руку. — Госпожа Эрио — моя мать. Вы никогда еще у нас не были? Ах, вы не пожалеете, что пришли. Когда я покажу вам наши цветы, сыграю на рояле да еще познакомлю вас с моей гвардией, вы тоже стане нашим другом и, конечно же, лицо у вас будет веселое, не такое, как сейчас!
Эдуард не мог оторвать взгляда от ее глаз: русалочьи, миндалевидные, они сами по себе были красивы, но ему казалось, что их выражение меняется с головокружительной быстротой: только что капризный бриллиантовый блеск, потом теплота, робость, невинность, и, наконец, в них заплескалось что-то вроде робкого кокетства. Она спросила:
— У вас правда нет серьезных причин грустить?
Он улыбнулся.
— Нет, мадемуазель. Мое лицо обманчиво.
— У вас очень красивое лицо. — Потом, позже, не подозревая ни об одной мысли Эдуарда, она прошептал а- растерянно, наивно, совсем по-детски: — Я так…так рада, что вы пришли сегодня.
…На другой день они были в кафе, и она, оскорбленная каким-то франтом, едва сдерживала слезы. Он попросил ее улыбнуться, поднес к губам ложечку мороженого и, когда она неловко проглотила, сказал:
— Жизнь прекрасна, Адель. Честное слово. Съешьте еще, и тогда я скажу вам что-то важное.
Она открыла рот и снова взяла губами мороженое с ложечки, которую держал он.
Слез уже не было в ее глазах. Он смотрел на нее почти зачарованно, потом негромко произнес:
— Адель, я люблю вас.
— Что? — Она, казалось, не ожидала такого.
— Да-да, не удивляйтесь. Я люблю вас. Я даже скажу вам больше: уже очень давно я никого так не любил. Вы очень нужны мне сейчас. Обещайте, что не покинете меня.
И, хотя он говорил это весело, немного даже шутливо, она отнеслась к этому весьма серьезно. Кровь отхлынула от лица Адель, и она произнесла — торжественно, будто давала клятву:
— Нет, что вы, об этом и речи быть не может. Я никогда вас не покину. Это… ну, это же невозможно. Разве не говорила я вам? Мне кажется, вы всегда были в моей жизни и я никогда-никогда не смогу с вахт расстаться. Это даже не любовь. Это…
Помолчав, она прошептала, робко поднимая на него
