был ловок, он мог молниеносно отворить дверь и проскользнуть к ней, но ему нужно было соблюдать осторожность. То, что они здесь делали, могло стоить ему жизни.
Дверь тихо открылась – и вот он здесь. Он улыбнулся ей, лукаво и нежно, Ханна почувствовала его запах. От него пахло маслом, углем и мужским потом. Когда он медленно направился к ней, у нее в животе что-то сжалось.
– Ханна!
Первое объятие всегда было нежным. Однако после ими неминуемо овладевала страсть, это тяжелое, почти болезненное ощущение, когда они обнимаются, дышат друг другом, ощущают тепло друг друга и слышат дикий, громкий стук собственных сердец. Его грубые губы, его язык, впивающийся в ее рот, его тяжелое дыхание. Когда это произошло впервые, она не знала, что делать, полностью отдалась в его власть, и только в третий или четвертый раз осмелилась прикоснуться руками к нему, к его щетинистым щекам, его губам, жилистой шее. Она чувствовала его возбуждение даже через одежду, но когда ее рука скользила вниз и дотрагивалась до него, он мягко отстранял ее. «Нет, – шептал он сквозь поцелуи. – Не здесь…»
– У меня есть подарок, Григорий.
Ей пришлось произнести эту фразу дважды, он уже расстегнул ее блузку под пальто, и она почувствовала его горячий язык у себя на шее.
– Подарок?
– Да, подарок. Только маленький…
Она вытащила пакетик из кармана и отдала ему. Внутри были пряники, которые она стащила из кухни.
– Ты должен съесть их сегодня, потому что вечером вас будут обыскивать.
Он понюхал выпечку и улыбнулся как ребенок. Пряники. Рождество. Roschdestwo. Рождество Христово.
– Spasibo… спасибо… moja Channa… Golubka moja…
Его взгляд теперь был мягкими и нежным, Ханна тонула в этих темных, красивых глазах. Он целовал ее руки, называл ее krasivaja, milaja, malenkaja koschka… моя милая, моя дорогая, моя голубка, моя кошечка… Его голос опьянял, никогда еще никто не говорил с ней таким обольстительным тоном, не говорил ей такие чудесные вещи.
Увы, она прекрасно знала, что это ложь, она не была красавицей, не была голубкой и уж тем более кошечкой. И все же она не могла не поддаться этому безумию. Умничать она будет позже, а сейчас ей хотелось насладиться этим счастьем, удержать его обеими руками, пока оно не прошло.
– У меня тоже есть podarka… Geschink…
Она хихикнула:
– Это называется «Geschenk», а не «Geschink».
Он повторил это слово с большой серьезностью, произнес его трижды, а затем удовлетворенно кивнул.
– Подарок для тебя, моя Х-ханна…
Ему трудно было произнести слова на h, такие как Hanna, или Himmel, или Haus. Он всегда как бы ставил перед ними еще одну букву – ch, хоть и ужасно старался.
– У тебя есть подарок? Для меня?
Он распахнул ее расстегнутую блузку и поцеловал ее шею, ямку между ключицами, опускаясь все ниже, убирая нижнюю сорочку. Она не носила корсета, никогда им не пользовалась. Он был ей не нужен, потому что ее груди были маленькими и твердыми, что она считала безобразным. Пышная грудь Августы привлекала взгляды мужчин, она же в широкой блузке была похожа на маленькую девочку. Григорий говорил ей, что она красивая, что он сходит с ума, когда касается ее тела. Она вздрогнула, когда он нашел сосок и обхватил его губами. Она закрыла глаза и ощутила сладкую дрожь во всем теле. О, это, наверное, был тот подарок, который он хотел ей сделать. Он дарил ей эти ощущения каждый день, она жаждала этого, жаждала того, что было строго запрещено.
– Подарок, – тихо повторил он, отстраняясь от нее. – Только для тебя. Для Ханны. Подожди…
Он поднял руки к затылку и расстегнул крошечную застежку на изящной цепочке. Она не сразу ему поддалась. Ханна никогда раньше не замечала на нем это украшение. Он снял его с себя и повесил ей на шею.
– Это серебро. Serebro. От math moja. Моя мама. Она дала мне эту цепочку, чтобы я вспоминал ее.
Он сказал это тихо и очень серьезно. Некоторое время он возился с замочком, ему мешали завитки темно-каштановых волос на ее затылке, и только когда он их убрал, цепочку удалось застегнуть. Она все еще была теплой от его кожи. К ней был прикреплен крошечный черный кулон, но она не видела, что на нем было изображено. Он, конечно, тоже был из серебра, потому что покрылся черным налетом.
– От… от твоей матери? Григорий, ты хочешь подарить мне цепочку, которую дала тебе твоя мама?
Она была так тронута, что слезы навернулись ей на глаза. А может, он обманывал ее и где-нибудь украл украшение? Или он сказал правду? Ах, да ей было все равно, потому что он подарил ей серебряную цепочку. Ей, маленькой Ханне, девочке на побегушках, девочке из бедного квартала.
– Когда война закончится, они отправят нас назад. В Россию. Moja rodina mein Cheimat. Ты поедешь со мной, Ханна. Ты хочешь?
Ей потребовалось мгновение, чтобы осознать сказанное. В Россию? С ним? О, она поехала бы за ним куда угодно: в Россию, в Сибирь, даже в ад. Только бы оставаться рядом…
– Да, – прошептала она. – Да, я хочу поехать с тобой. Когда война кончится. Но когда это будет? Иногда я думаю, она будет длиться вечно.
Григорий поправил кулон и старательно застегнул ее блузку. Это далось ему нелегко, потому что пуговицы были очень маленькие, а руки у него были грубыми и мозолистыми от работы с лопатой, которой он бросал уголь в печь.
– Война не вечна. Ne vsegda budet woina. Когда война закончится, мы будем жить в Петрограде. Это красивый город… там много воды, много рек… каналов…
Она застегнула пальто и прижалась к нему. Пора было уходить, они не могли задержаться здесь надолго, иначе сотрудники фабрики заподозрили бы что-то неладное. Да, он часто рассказывал о Петрограде, своем родном городе. О царе, который часто останавливался в своем дворце, о могучей реке Неве, о своих родителях, которые вели там какую-то торговлю, но какую, она не поняла.
– Ты моя schena. Моя жена. Ljublju tebja… я люблю тебя, Channa… na vsegda… навсегда.
Его рука скользнула под пальто и нащупала сквозь юбку то место между ног, которое она до сих пор не позволяла ему трогать. В этот раз Ханна не сопротивлялась, но как только новое ощущение пронзило ее тело насквозь, она поняла, что вот-вот совершит ужасную глупость.
«Мари, – подумала она. – Я должна сказать об этом Мари».
Однако это было невозможно. Мари, дорогая, нежная Мари, та камеристка, которая раньше сидела рядом с ней на кухне… Ее больше не существовало. Мари теперь стала молодой госпожой, дававшей ей мудрые советы…
– Оставь… нет… – сопротивлялась она. – Надо идти. Ты первый, Григорий!
Он послушно убрал руку, но снова обхватил ее и прижал к себе,
