воина, живущего за гранью мира живых. По виду и одежде угры мало отличались от хазар, булгар и печенегов, но темные бородки у них были гуще, чем у прочих степняков. Кровь угорского племени впитала в себя понемногу от всех, с кем ему приходилось жить, дружить или враждовать: и хазар, и булгар, и ясов, и печенегов, а на новой родине, где они обитали уже несколько поколений – и славян. Благодаря этому угры почти все знали славянский язык, кто-то лучше, кто-то хуже, хотя искажали его на свой лад: не различали «он» и «она». Иные даже носили славянские имена, странно звучавшие при их смуглых, скуластых, порой узкоглазых лицах. В летнюю жару на них были простые белые кафтаны из плотного льна, широкие в плечах и узкие ниже пояса, что придавало мужскому стану и лихость, и легкость. По всем срезам кафтаны были обшиты тонкими полосками цветного шелка: прилично, но не слишком хвастливо. На узких ременных поясах с бронзовыми бляшками висели сумочки, украшенные большой пластиной с чеканным узором в виде ростков и ветвей – такие сумочки в Киеве звались угорскими. Слегка искривленные однолезвийные мечи пришлось сдать княжеским бережатым и оставить у входа в гридницу. Высокие узорные сапоги с загнутыми носками привлекали взоров больше всего – таких не шили ни русы, ни варяги, ни славяне.
Войдя и кланяясь, каждый из них прижал к сердцу сжатую в кулак правую руку.
– Да пошлют тебе боги сто лет счастливой жизни, княже! – сказал старший из гостей; его белый кафтан был украшен полосой узорного красного шелка шириной с ладонь, шедшей от левого плеча до колена, и верхняя часть сапожного голенища была обшита тем же шелком. – Я – Варьяш, это мои товарищи Драга и Деневер.
Варьяш, самый старший из прибывших, был мужчиной лет за тридцать, среднего роста, на вид вовсе не великан, худощавый и легкий, но в его сложении ощущалась сила и гибкая крепость. Волосы его были зачесаны назад и заплетены в две косы, оставляя открытым прямоугольный лоб. Лицо с неожиданно курносым носом казалось особенно темным рядом с белоснежным льном кафтана, но в чертах о примеси степной крови говорили только высокие скулы. Большие, открытого разреза темно-карие глаза полнились ярким огнем. Совсем не красивый, Варьяш тем не менее выглядел человеком сильным и достойным; на обветренном, как у всех степняков, лице уже появились морщины, но они казались знаками опыта, а не близкой старости. Одна тонкая продольная морщина через лоб, вверху, была волнистой, а нижняя прямой, и вместе они очень напоминали очертания лука, готового к стрельбе.
Когда он снял ушастую шапку на куньем меху, покрытую синим шелком, стали видны два старых шрама: один на лбу, сверху вниз, а второй на скуле под ним, похожий на его продолжение.
– Прислал нас Чонгор, наш дьюла [90], чтобы отдать поклон твоей светлости и объявить, что мы пригнали три сотни прекрасных жеребцов и кобыл. Три десятка из них будут нашим даром твоей светлости, и мы передадим их твоим людям в нашем стане или здесь, как тебе будет угодно. Если твоя светлость сделает нам честь приехать и отобрать, мы сумеем достойно принять и почтить, как то прилично при нашей дружбе.
– Может, и приеду! – кивнул Святослав. – Хорошие кони мне пригодятся, благодарю. А у тебя откуда на лице отметины – где сражался?
– Эти отметины я получил на реке Лех, когда наши роды бились с войском Отто, – с достоинством ответил Варьяш.
Святослав при этом взглянул на Хельмо и Рихера, смотревших на угров со смесью торжества и враждебности. Варьяш проследил за взглядом князя, тоже увидел немцев и по платью угадал, что это за люди; его лицо ожесточилось, темные глаза сверкнули таким мрачным огнем, что те двое, хоть и были в безопасности, невольно содрогнулись. Не защищай их сам Святослав с дружиной, дай только возможность этому черному соколу Угорских гор – растерзает, как пташек.
– Сколько вас всего прибыло?
– Нас шестеро – владельцев табунов. – Варьяш снова перевел взгляд на князя. – И при нас тридцать человек, следящих за лошадьми. Я вижу здесь людей, – он еще раз метнул острый взгляд на немцев, будто стрелу, – способных наговорить тебе о нас много злого. Но твоя светлость помнит, что наши деды обменялись обетами дружбы с твоим дедом и ни разу не нарушили его. Верю, что и ты будешь справедлив к нам. Такой отважный и мудрый правитель, как твоя светлость, умеет выбирать друзей и понимать, когда к нему приходят с медом на языке и с черной злобой в сердце.
Рихер хотел что-то ответить, но Святослав прервал его движением руки:
– Полно, мне здесь битвы на реке Лех не надобно. Садитесь, угощайтесь, а за конями я людей пришлю.
Что бы ни думали о самих уграх, кони их были хороши и терять их Святослав не собирался. Угры еще раз смерили немцев враждебным взглядом, почтительно поклонились князю и пошли вслед за отроком, который повел их за стол. Места им предназначались не самые почетные – это ведь были не послы с грамотой, а всего лишь купцы. Хотя такие, как они, крепкие и привычные к оружию люди украсили бы любую дружину.
В то время как Святослав принимал угорских купцов в гриднице, в поварне, где еще раньше усадили гонцов от Тормара, шла не менее занятная беседа. Трое отроков из стоявшей в Витичеве части большой дружины сопровождали троих угров. От Витичева, лежавшего вниз по Днепру, было около двух пеших переходов, но на хороших конях можно было добраться за день. Из-за жары, чтобы не томить излишне людей и коней, ехали со второй половины ночи до полудня, самое жаркое время пережидали где-то в зарослях у Днепра, а вечером опять скакали, пока во тьме не пропадал путь. Таким образом добрались на второй день. Умывшись и отряхнувшись от пыли, гонцы сели за кашу и, конечно же, спросили подававших девок, что нового в Киеве слышно.
– Греки-то княгинины, слышь, с черным колдовством знаются! – наперебой повествовали Милова и Живина, восхищенные случаем поболтать о здешних делах с новыми людьми. – Вуефасту на крыльцо сушеных жаб подкинули, на щепочку надетых и в колдовские письмена завернутых!
– Мы сперва думали, – Живина огляделась, не вернулась ли в поварню Правена, – думали, это Славча, Хрольва Стрелка женка, ворожит, хочет Унегостя Вуефастича от Мистининой Витлянки отвадить и на своей младшей женить, да они оправдались. Дескать, где им по-гречески разуметь? А разумеет-то кто? Греки, кто же!
