привычка к такого рода размышлениям, как способу быстро привязать свои мысли к реальности. Иной раз ему даже приходило в голову, что он нашел ключ к поглощенности тестя всевозможными пустяками; возможно, даже мистера Уэлланда в свое время одолевали видения и мечты о побеге, и, чтобы справиться с ними, ему приходилось призывать на помощь всех, каких только можно, духов домашнего очага.
При виде Мэй он подумал, что выглядит она усталой. На ней было узкое кружевное платье с низким вырезом – наряд, который согласно церемониальному этикету Минготов приличествовал мероприятиям исключительно неформальным; белокурые волосы свои она убрала в обычную свою прическу – пышной грудой локонов, но лицо, по контрасту, казалось изнуренным и каким-то чуть ли не поблекшим. Однако она улыбалась ему своей обычной сияющей улыбкой, улыбалась с нежностью, и глаза ее были все так же ослепительно сини, как и накануне.
– Что случилось с тобой, дорогой? – спросила она. – Я ждала у бабушки, а Эллен приехала одна и сказала, что ты бросил ее по дороге и поспешил по какому-то срочному делу. Какие-нибудь неприятности?
– Нет, только письма, о которых я совершенно забыл и хотел разделаться с ними до обеда.
– А-а, – протянула она, а спустя секунду добавила: – Жаль, что ты не приехал к бабушке – конечно, если письма были срочные…
– Именно так, – подхватил он, удивляясь ее пытливости. – А потом, зачем мне было приезжать к бабушке? Я и не знал, что ты там.
Отвернувшись, она подошла к висевшему над камином зеркалу. Стоя там и вытянув вверх руку, она поправила сбившуюся дымчатую сеточку, державшую хитрую прическу, и Арчер, поразившись медлительности и даже некоторой усталости ее движений, подумал, уж не давит ли и на нее тоже мертвящая монотонность их существования. Потом он вспомнил, что утром, когда он, уходя, уже спускался по лестнице, она крикнула ему вслед, что будет ждать его у бабушки, чтобы вместе ехать домой. Он весело отозвался: «Ага!», но потом, занятый своими мыслями и мечтами, полностью забыл о своем обещании. Сейчас его мучило раскаяние, но вместе с ним и раздражение, что такой пустяковый промах может быть брошен в копилку его прегрешений и поставлен ему в вину после почти двух лет брака. Он устал от этого бесконечного еле теплящегося медового месяца, когда страсть остыла, а требовательность и придирки остаются. Если б Мэй высказывала свои обиды (он подозревал, что у нее их много), он мог бы со смехом развеять их, высмеять, но она была научена скрывать воображаемые раны под броней спартанской улыбки.
Чтобы спрятать собственную досаду, он осведомился о здоровье бабушки, и Мэй ответила, что бабушка продолжает восстанавливаться, но расстроена последними новостями о Бофортах.
– Какими новостями?
– Похоже, что они остаются в Нью-Йорке. Кажется, он собирается заняться страховым бизнесом или чем-то вроде этого. Они ищут себе дом поменьше.
Нелепость этой затеи дискуссии не подлежала, и оба они сосредоточились на ужине. Разговор при этом вертелся вокруг ограниченного круга обычных тем, однако Арчер обратил внимание на то, что жена ни разу не упомянула ни мадам Оленска, ни то, как встретила ее старая Кэтрин. За это он был благодарен Мэй, хотя и чувствовал в самом факте нечто смутно угрожающее.
Чтобы выпить кофе, они перешли в библиотеку, Арчер закурил сигару и открыл томик Мишле [52]. К истории он пристрастился с тех пор, как Мэй заимела привычку, увидев у него в руках книжку стихов, просить его прочесть ей стихи вслух; и не то чтобы ему не нравился звук собственного голоса, не нравилось ему то, что он всегда мог предсказать ее комментарий к прочитанному. В дни их помолвки она просто (как он теперь видел) как эхо повторяла сказанное им, но когда он перестал снабжать ее мнениями, она стала рисковать высказывать собственные, что напрочь лишало его всякого удовольствия от произведения.
Видя, что выбрал он книгу по истории, она достала свою рабочую корзинку, пододвинула кресло к настольной лампе на высокой ножке с зеленым абажуром и принялась за свою вышивку, которой собиралась украсить подушку на его диван. Умелой рукодельницей она не была, ее крупные ловкие руки были созданы для верховой езды и спортивных игр на свежем воздухе, но так как другие жены вышивали подушки для своих мужей, Мэй не желала упускать и это доказательство своей супружеской преданности.
Она села так, что стоило Арчеру поднять голову, и он видел ее, склоненную над пяльцами, видел, как вздергиваются на локтях кружевные рукава ее платья, обнажая крепкие округлые предплечья, видел блеск сапфирового обручального кольца, надетого вместе с толстым золотым венчальным кольцом на левую руку, в то время как правая ее рука медленно и усердно тычет иголкой в канву. Свет лампы падал на ее чистый лоб, и Арчер втайне ощутил замешательство при мысли, что всегда будет знать все, что таится за этим лбом, что сколько бы лет ни прошло, она не удивит его ни неожиданным настроением, ни новым замыслом или идеей, ни проявлением жестокости или внезапно вспыхнувшим чувством. Все, что было в ней поэтического и романтического, оказалось израсходованным за короткое время ухаживания, а потом все это исчезло, потому что и нужды в этом больше не было. Теперь же она просто понемногу превращалась в копию свой матери и, каким-то таинственным образом самим этим процессом затрагивая и его, пыталась сделать из него мистера Уэлланда. Он оставил книгу и резко, нетерпеливо встал; она тут же подняла голову.
– Что такое?
– Душно. Хочу проветрить.
Он настоял, чтобы оконные шторы в библиотеке можно было двигать взад-вперед с тем, чтоб задвигать их по вечерам, чтоб не были они намертво прикреплены к карнизу, раз и навсегда нависая над кружевными занавесками неподвижными волнами; и сейчас он раздвинул шторы, поднял раму и, наклонившись, высунул голову на холод. Уже одно сознание, что он не видит Мэй, сидящую возле его стола под его лампой, а видит другие дома, крыши, трубы, представляя себе другие жизни, помимо его собственной, другие города, помимо Нью-Йорка, и целый мир за пределами его мира, очищало, освежало, и становилось легче дышать.
Пробыв так несколько минут в вечерней темноте, он услышал ее голос:
– Ньюленд! Закрой окно! Ты схватишь ужасную простуду и можешь умереть!
Он опустил раму и повернулся к ней. «Можешь умереть!» – эхом повторил он. Ему хотелось добавить: «Да я уже умер! Я мертв! Уже много месяцев как мертв!»
И внезапно его как молнией пронзило дикое предположение. Что, если б умерла она! Оказалась при смерти, а вскоре умерла – и он был бы свободен! Стоя здесь, в этой теплой знакомой комнате и глядя на нее, желать ей
