смерти было так ошеломляюще нелепо и в то же время так увлекательно, так захватывающе, что до него даже не сразу дошла вся чудовищность такого предположения. Он чувствовал лишь, что у него появился шанс, ему дана новая возможность, к которой можно приникнуть исстрадавшейся, больной душой. Да, Мэй могла бы умереть – такое случается, и с молодыми, здоровыми, как она, случается тоже, – она бы умерла, и он внезапно стал бы свободен.
Она подняла взгляд, и по ее вытаращенным глазам он понял, что, должно быть, в его взгляде она уловила что-то странное.
– Ньюленд? Ты не болен?
Он мотнул головой и вернулся к креслу. Она склонилась над пяльцами, и мимоходом он коснулся ее волос.
– Бедная Мэй! – сказал он.
– Бедная? Почему бедная? – откликнулась она, засмеявшись, словно через силу.
– Потому что стоит мне открыть окно, как ты уже волнуешься, – подхватил он, тоже со смехом.
Секунду она молчала, а потом сказала – очень тихо, низко склонившись над работой:
– Я не буду волноваться, лишь бы тебе было хорошо.
– Ах, милая! А мне не будет хорошо, если я не смогу открывать окна!
– В такую погоду? – с упреком сказала она, и он, вздохнув, углубился в чтение.
Прошло шесть или семь дней. Арчер не имел никаких сведений о мадам Оленска и понял, что в его присутствии в семье о ней не упоминают. Увидеться с ней он не пытался, да и пытаться, пока она находилась у одра старой Кэтрин, было почти невозможно. Пребывая в такой неопределенности, он сознательно позволял себе время от времени погрузиться глубже поверхностных повседневных мыслей, туда, где таилось решение, явившееся ему однажды, когда, открыв окно библиотеки, он высунул голову наружу, в холодную темноту. Сила и непреложность этого решения легко позволяла ждать, не показывая вида.
А затем в один прекрасный день Мэй сказала, что миссис Мэнсон Мингот хочет его видеть. Ничего удивительного в этой просьбе не было – старая дама неуклонно шла на поправку, а она и раньше никогда не делала секрета из того, что Арчера предпочитает другим своим внучатым зятьям. Мэй передала ему эту просьбу с видимым удовольствием: она гордилась тем, что старая Кэтрин ценит ее мужа.
После секундной заминки Арчер посчитал себя обязанным сказать:
– Хорошо. Мы поедем сегодня?
Мэй просияла, но тут же ответила:
– О, лучше поезжай один. Бабушку утомляет все время видеть одни и те же лица.
Позвонив в дверной звонок миссис Мингот, Арчер чувствовал, как колотится сердце. Прийти одному ему хотелось больше всего на свете, потому что он был уверен, что такой визит даст ему возможность короткого разговора с графиней один на один. Он принял решение ждать, пока шанс представится сам собой, и вот он, шанс: Арчер здесь, стоит на пороге. За дверью, в комнате с желтыми дамасковыми шторами рядом с холлом она, конечно, ждет его, еще мгновение – и он ее увидит и сможет поговорить с ней, прежде чем она отведет его к больной.
Он лишь хотел задать ей вопрос, после которого будет знать, что делать. Он желал просто спросить ее о дате ее возвращения в Вашингтон, ответить на такой вопрос она вряд ли откажется.
Но в желтой гостиной он застал лишь поджидавшую там мулатку-горничную. Сверкая белыми, как клавиши рояля, зубами, она толкнула раздвижные двери и подвела его к старой Кэтрин.
Старуха сидела в своем непомерном, похожем на трон кресле возле постели. Рядом стояла красного дерева тумбочка, а на ней – лампа из литой бронзы с гравировкой и с зеленым бумажным абажуром. Ни книги, ни газеты под ее рукой не было, как не было и никакого дамского рукоделия: единственное, чем всегда развлекалась миссис Мингот, были разговоры, а притворяться, что она интересуется чем-то еще, она считала ниже своего достоинства.
Никаких следов удара Арчер в ней не заметил. Она только выглядела бледнее, и тени в складках и впадинах ее тучной плоти стали казаться более темными и глубокими; в плоёном домашнем чепце, закрепленном накрахмаленным бантом под первыми двумя из ее подбородков, и в муслиновом платке, накинутом поверх лиловых волн халата, она казалась добродушной и хитроватой бабушкой, вдруг решившей вкусить удовольствия семейного стола.
Вытянув одну из своих маленьких ручек, покоившихся, подобно домашним зверькам, в дыре между ее чудовищных колен, она приказала горничной: «Больше никого ко мне не впускать. Если дочери позвонят, скажешь, что я сплю».
Горничная удалилась, и старая дама обратилась к внуку:
– Что, дорогой, очень я страшна? – весело спросила она, водя рукой в попытке дотянуться до складок муслинового платка на совершенно недоступной ей груди. – Дочери говорят мне, что в моем возрасте это значения уже не имеет, как будто не понимают, что уродство тем страшнее, чем труднее становится его скрыть!
– Да вы, милая, краше, чем всегда! – подхватил Арчер ее тон, и она, запрокинув голову, расхохоталась.
– Ах, но не краше, чем Эллен! – вдруг выпалила она, коварно подмигнув ему. И прежде чем он успел что-то сказать, добавила: – Очень была она хороша в тот день, когда ты ее с парома вез?
Он засмеялся, а она продолжала:
– Не из-за того ли, что ты сказал ей об этом, она тебя и высадила с полдороги? В моей юности молодые люди бросали хорошеньких женщин, только если им уж ничего другого не оставалось. – Она захихикала и тут же прервала смех, бросив с некоторым раздражением: – Жаль, что не за тебя она вышла, я и ей сколько раз это говорила. Выйди она за тебя, и не из-за чего было бы беспокоиться. Но кто думает о том, будет их бабка беспокоиться или не будет?
Арчер подумал, уж не повредила ли болезнь ей рассудок, но она вдруг сказала:
– Но теперь все, так или иначе, решено: она остается со мной, что бы там ни говорили другие родственники. Она и пяти минут со мной не пробыла, как мне захотелось на колени бухнуться – только чтоб ее удержать, и я бы бухнулась, если б последние двадцать лет могла увидеть, где пол!
Арчер молча слушал ее, а она все говорила:
– Все они спорили со мной, как ты знаешь, убеждали меня – Ловел, и Леттерблер, и Огаста Уэлланд, и все прочие, говорили, что я должна выдержать характер и отменить ее содержание до тех пор, пока она не поймет, что ее долг – вернуться к Оленски. Они думали, что убедили меня, когда этот секретарь, или кто он там, явился с последними предложениями, щедрыми предложениями, надо признать. В конце концов, брак есть брак, а деньги – это деньги, и то и другое – вещи, по-своему, весьма полезные. Я не знала, что отвечать… – Она прервала свою речь и перевела дух, как будто
