Конистан немедленно подошел к ней сзади, обнял, взял ее руки в свои. Крепко прижимаясь лицом к шелковой косынке прямо у нее за ухом, он тихонько потерся об нее щекой и прошептал:
— Испытайте меня, Эммелайн. Я вас не подведу.
— Теперь, когда я хорошо вас узнала, у меня нет в этом сомнений. Вы никогда не уклоняетесь от ответственности. Ну что ж, вопрос, в сущности, прост. У меня есть основания полагать, что с годами я стану калекой, как моя мать. Мои пальцы распухнут и искривятся от ревматизма. Вам придется возить меня в инвалидном кресле.
Конистан повернул ее к себе и пристально заглянул ей в глаза.
— Да разве это испытание? — воскликнул он. — Я все для вас сделаю с величайшей охотой. Никому из нас не дано знать, что сулит будущее. Если я выберу эту дорогу, у меня, по крайней мере, будет одно небольшое преимущество: возможность знать заранее, к чему готовит меня судьба, в чем будут состоять мои супружеские обязанности. А вдруг меня завтра сбросит лошадь, и я останусь парализованным? Это запросто может случиться. И я не сомневаюсь, что вы не покинули бы меня в этом случае, если бы согласились стать моей женой.
— Вот тут вы правы, — подтвердила она. — Я бы вас не покинула.
— Но тогда что же вас удерживает? Почему вы не скажете мне «да»?
Эммелайн тяжело вздохнула.
— Я долго мучилась и колебалась, но чувствую, что не могу взвалить на своего мужа такое бремя. Одна мысль об этом приводит меня в отчаяние. Вот почему даже сейчас я отказываюсь принять ваше предложение.
Конистан внимательно выслушал ее слова, и на кратчайший миг им овладело острое желание немедленно вступить в спор, однако что-то неуловимое в ее осанке, в твердом развороте плеч заставило его удержаться от первого побуждения. Он прекрасно знал, как Эммелайн умеет стоять на своем, и поэтому ограничился тем, что вновь обнял ее и стал тихонько укачивать, словно баюкая. Послышалось сдавленное рыдание, судорога прошла по ее телу, но вскоре она успокоилась, прильнув к нему доверчиво, как ребенок. Сердце у него разрывалось от бессильной боли, но он так и не нашел, что сказать или сделать, чтобы развеять ее страхи, устранить препятствие, казавшееся ей неодолимым.
Наконец Конистан отпустил ее со словами:
— Хотя, как мне кажется, я понимаю и могу даже разделить вашу тревогу, хочу, чтобы вы знали: я так легко не сдамся.
Потом он приподнял ей подбородок и запечатлел на ее губах прощальный поцелуй, попросив напоследок, чтобы она дала ему свой платок для конного поединка. Эммелайн была немного удивлена тем, что Конистан не сделал попытки вступить в спор, но охотно согласилась отдать ему платок на счастье.
Однако когда она вновь попыталась заверить его, что им суждено навсегда остаться друзьями, Конистан заставил ее замолчать решительным «Никогда!» и, увидев, как она ошеломлена, почел за благо удалиться.
Эммелайн дала ему уйти и вздохнула с облегчением, радуясь, что разговор не вышел еще более мучительным. Ей почему-то казалось, что Конистан будет долго и основательно оспаривать ее решение, и теперь она ощутила даже легкую досаду оттого, что он не стал этого делать, но тотчас же в сердцах обругала себя глупой гусыней и решительно направилась к себе в спальню. Там, торопливо раздевшись, она нырнула под одеяло и попыталась успокоиться, перебирая в уме всех знакомых женщин на предмет выбора достойной подруги жизни для Конистана.
Увы, это занятие не только не принесло ей утешения, но даже наоборот, сама мысль о том, что некая другая дама будет носить его имя и рожать ему детей, вызвала у нее приступ безудержных рыданий. Эммелайн не любила хныкать: будь на ее месте любая другая девица, она, наверное, обозвала бы ее плаксивой дурой и велела бы ей не раскисать. Но сейчас она ничего не могла с собой поделать, слезы лились сами собой, и вскоре подушка под ее щекой стала совсем холодной и мокрой.
На следующий день лорд Конистан беседовал в парке с Чарльзом Силлотом. Последнее турнирное испытание должно было состояться через два дня, то есть во вторник, и Чарльз как раз сообщил виконту, что поставил «мартышку»[27] на его победу в конном поединке. Конистан открыл было рот, чтобы заметить молодому человеку, насколько безрассудно тот поступил, побившись об заклад на такую крупную сумму, поскольку силы всех четверых соперников были примерно равны, но туг , он увидел, что к ним направляется Эммелайн, и все мысли о турнире тотчас же вылетели у него из головы. После того, как он открыто признался ей в любви, его чувство стало расти с каждым днем и даже с каждым часом. Он улыбнулся ей, но не увидел ответной улыбки. Когда она подошла ближе, стало заметно, что она чем-то встревожена, ее брови были нахмурены.
— Извините, Силлот! — торопливо попрощался Конистан. — Мне кажется, мисс Пенрит хочет сказать мне что-то важное.
Подходя к ней, он сразу догадался, в чем дело, так как еще полчаса назад заметил большую дорожную карету с незнакомым форейтором, подъехавшую к конюшне сэра Джайлза. И прежде, чем Эммелайн успела открыть рот, его охватило отчаяние: он понял, что приехала его мать.
Он высказал свою догадку Эммелайн, и она кивнула в ответ, добавив испуганным и задыхающимся шепотом:
— Что это значит? Я думала, она умерла много лет назад… Мне даже страшно стало!
Конистан взял ее под руку и повел обратно к дому.
— В моем сердце, — сказал он, — я похоронил ее много лет назад. Видите ли, когда я был еще ребенком, она сбежала из дому… — Тут он помедлил, не зная, говорить ли ей всю правду, но в конце концов решил выложить все до конца. — С Джеральдом Баттермиром, дядей Грэйс.
Эммелайн так и ахнула, прикрыв рот рукой в лайковой перчатке.
— О Боже, — прошептала она, опустив глаза к посыпанной гравием дорожке и явно пытаясь осмыслить услышанное. — Это многое объясняет.
Такое замечание его раздосадовало.
— Да, наверное, — сухо обронил он в ответ.
Она заглянула ему в лицо, пока они поднимались по ступеням высокого крыльца, но увидала лишь суровый профиль. Конистан молча последовал за нею в утреннюю столовую. Наконец, поняв, что первым он не заговорит, Эммелайн спросила:
— Вы с тех пор так ее и не видели?
— Нет, не видел.
— Но вы знали, что она жива?
Конистан покачал головой.
— Я узнал об этом, только когда мне исполнился двадцать один год. В день моего совершеннолетия отец сказал мне правду. Конечно, я не стал ничего предпринимать, чтобы сделать эту правду достоянием гласности. К тому времени в этом уже не было смысла.
— Но ведь вы не откажетесь увидеться с нею сейчас, после того, как она проделала столь долгий путь, чтобы с вами поговорить? Я хочу сказать, должно же быть какое-то объяснение, какая-то причина…
