Это ее девичья фамилия. По первому мужу она была Воронцова-Дашкова, по второму — Долгорукова.
Каждому, хоть немного знакомому с историей России, эти фамилии известны. Их носили подлинные русские аристократы! Те, кто многими веками служили престолу и были связаны с ним неразрывными узами.
Воронцовы-Дашковы и Долгоруковы являлись княжескими родами. О Нарышкиных же говорили, что государи не раз предлагали им титул, но они отказывались: «Достаточно того, что от нас Петр Великий произошел».
Между тем об ужасном происшествии писали мало и весьма осторожно. Слишком высокопоставленные семейства оказались к нему причастны. Мисхор же старался сохранить свою тайну. Слово «самоубийство» в газетах не употреблялось.
Но так или иначе, родственникам Ирины, пораженным этим неожиданным, страшным концом, надо было как-то объяснить случившееся. И Мисхор назвал причину смерти молодой женщины: воспаление легких. Верил ли хоть кто-нибудь этому? В сущности, это было уже не важно.
А скоро историю с гибелью обитательницы прекрасного мисхорского особняка заслонили иные события — грянул октябрьский переворот. Российское дворянство, побросав дома в столицах, хлынуло в свои южные владения. Однако скоро им пришлось убедиться, как ненадежны эти убежища.
О своей жизни в Крыму, о зверствах, творившихся там после переворота, о том, что человеческая жизнь не стоила и полушки, спустя десятилетия очевидцы этих событий, став эмигрантами, писали очень подробно.
Среди них были и те, кто хорошо знал Ирину, ее семью и часто гостил в Мисхоре. Тем не менее, подробно описывая жизнь в до и послереволюционном Крыму, они почему-то обходили стороной или крайне скупо упоминали мисхорскую трагедию и уж конечно даже предположительно не касались ее причин.
Правда, в недавно опубликованных дневниках императрицы Марии Федоровны, матери Николая II, можно найти записи, касающиеся этой смерти. Но они, хотя и интересные сами по себе, ни в малейшей степени не проливают свет на предысторию трагедии. Видимо, Марии Федоровне было известно не более, чем и всем.
А ведь невозможно представить, чтобы, утешая убитых горем родственников и провожая усопшую в последний путь, императрица, привыкшая вникать во все нюансы жизни близких ей людей — а обитатели Мисхора относились именно к таковым, — осталась равнодушной к причине этой трагедии. Скорее всего, стараясь что-то разузнать, она потерпела фиаско — именно поэтому нечего было и записать в дневнике. Почему ближайшие родственники Ирины, даже в отчаянии, которое часто делает людей очень откровенными, предпочли молчать? Или все происшедшее и для них оказалось полнейшей неожиданностью?
Похоже, что несчастная женщина была единственной хранительницей в полном смысле слова убийственной для нее тайны и весь последний отрезок своей короткой жизни одна несла эту непомерную тяжесть, надорвавшую ее. Кому излить душу? В чем искать утешения, когда знаешь: слова бесполезны, и нет такой силы в мире, которая может что-либо исправить.
Видимо, Ирина медленно, но верно шла к мысли, что выхода нет. Никто не поможет. Следовало все решать самой и только самой. Так она и поступила.
Даже при самых скудных сведениях о том, что предшествовало трагедии, невозможно отрешиться от мысли, что поводом к ужасному решению стала какая-то любовная травма. Причем из ряда тех, которые, выражаясь языком медиков, несовместима с жизнью.
Здесь случилось что-то совершенно непереносимое для женской души, перехлестнувшее тот предел, когда небытие страшит меньше, чем жизнь. Что же?
…Знаменитый мисхорский дворец, где умерла Ирина, в годы советской власти совершенно внутри переделанный и приспособленный для санаторных нужд, сохранил свой внешний вид.
Красная черепичная крыша и сегодня придает ему нарядный вид. Буйно цветущая по весне глициния прикрывает его неухоженность. А парк! Тот самый кусочек рая на земле, куда людской скорби, кажется, ход был заказан.
Вот в такую пору и умерла Ирина. Уму непостижимо, как могли соединиться торжество весеннего возрождения, когда все обласкано солнцем, небеса по-особому ярки, а морская гладь ласкова, с тьмой, холодом и немотой, куда она ушла добровольно и безвозвратно.
* * *
Ирина родилась в 1879 году. Ее юные годы прошли в благополучии, довольстве, в тесном общении с родными и друзьями. Барышни и кавалеры, кузины и кузены, сверстницы и сверстники — вся эта молодая поросль петербургского дворянства встречалась на новомодных катках, устраивала домашние спектакли, читала стихи, волновалась, мечтала и, как водится, влюблялась.
Мать Ирины была грузинского происхождения. И во внешности ее дочери было заметно присутствие южной крови. Лицо с тонкими чертами казалось даже суровым, если бы не припухлый мягкий рот. Кожу вокруг глаз словно кто-то подкрасил темной краской, оттого они выглядели еще более огромными, «театральными».
На одном из благотворительных базаров, устроенных Шереметевыми в их Фонтанном дворце, Ирина, среди других, продавала сувениры и поделки, изготовленные дамами-рукодельницами. Выбрав из этого вороха забавного Пьеро в шелковом балахончике, старый приятель ее отца положил в корзинку девочки крупную купюру, улыбнулся и сказал: «Какая же у Васи милая дочка!»
За спиной Ирины, как часовой на посту, стоял ее неизменный кавалер Павел Шереметев. Когда все оказалось распроданным, он нетерпеливым шепотом сказал ей на ухо:
— Да пойдемте же… Вы сами просили, чтобы я показал место, где Кипренский Пушкина рисовал.
Ирина, обернувшись, кивнула головой, и они незаметно улизнули от гомонившей толпы.
В этой полукруглой, с окном, выходящим на Фонтанку, комнате было пустынно и тихо. Оглядевшись, Ирина задумчиво сказала:
— Кипренский вот сюда Пушкина посадил — так, чтобы свет на лицо падал… Вы на портрете видели — у него глаза совсем голубые.
…Сколько Ирина помнила себя, столько же она помнила и Павла. Их семейства дружили много лет. Несколько старше возрастом, он взял над юной подругой права покровителя и защитника от свар и недоразумений с родными братьями.
Благодаря своему рыцарю маленькой Нарышкиной на детских балах никогда не приходилось скучать, ожидая приглашения на танец. У нее всегда был свой верный кавалер.
Годы шли. Ирина все больше напоминала грузинскую княжну с гагаринских акварелий — очень высокая, с невообразимо тонкой талией, она вызывала банальное, но, в сущности, очень верное сравнение с гибкой лозой.
В ее облике было нечто загадочное, сдержанное, не дающее повода к фамильярности. Подружки шептались, стреляли глазками, уже вовсю кокетничали с молодыми людьми — Иринино же место в компании сверстников оказывалось всегда немного на отшибе.
