Около четырёх часов мы с папой наконец отправляемся к тётушке. Папа кажется таким великолепным в своём сюртуке с красной орденской ленточкой и в цилиндре со слишком широкими полями, добавьте к этому его величественный нос и трёхцветную бороду; весь его вид отставного наполеоновского офицера, ожидающего возвращения Императора, какое-то ребяческое и вдохновенное выражение лица вызывают восторг у местных мальчишек, которые бурно приветствуют его.
Не стремясь снискать подобную популярность, я надела скромное новое платье из синего сукна, очень простого покроя, а свою шевелюру – вернее, то, что от неё осталось, – увенчала круглой шляпкой из чёрного фетра с перьями, старательно выложив кудряшки у самых уголков глаз и выпустив их на лоб до бровей. Этот визит меня пугает, так что выгляжу я неважно; впрочем, много ли нужно, чтобы я выглядела неважно!
Тётушка Кёр живёт на проспекте Ваграм в великолепном, до отвращения новом доме. Слишком быстрый лифт внушает папе тревогу. Вся эта белизна стен, лестниц, росписей немного оскорбляет мой глаз. Ну а госпожа Кёр… «она у себя». Вот не везёт!
Гостиная, где мы с минуту ожидаем появления хозяйки, к полному моему отчаянию продолжает эту лестничную белизну. Белые панели стен, лёгкая белая мебель, белые подушки с цветами светлых тонов, белый камин. Великий Боже, ни одного тёмного уголка! А я чувствую себя уютно и в безопасности только в сумрачных комнатах, среди тёмного дерева и тяжёлых глубоких кресел! Ох уж эта абсолютная белизна окон, от неё просто мороз по коже…
Выход тётушки Кёр. Она ошеломлена, но весьма симпатична. До чего же она упивается сходством с августейшими особами! У неё, как у императрицы Евгении, благородного рисунка нос, расчёсанная на прямой пробор тяжёлая седеющая шапка волос, слабая улыбка чуть опущенных уголков губ. Ни за что на свете не рассталась бы она ни со своим низко спускающимся на шею шиньоном (накладным), ни с присборенной пышной шёлковой юбкой, ни с маленькой кружевной накидкой, игриво (хи-хи-хи!) лежащей на её плечах, таких же покатых, как её убегающая улыбка. О дорогая Тётушка, до чего же Ваше Величество в стиле эпохи, предшествующей 1870 году, не сочетается с этой гостиной из взбитых сливок, чистейшего образца 1900 года.
Но моя тётушка Кёр просто очаровательна! Её французский язык настолько изящен и отточен, что это внушает мне робость, она громко восхищается нашим непредвиденным переездом – о, что касается непредвиденного, так оно и есть, – и всё время разглядывает меня. Не помню уж, когда мне доводилось слышать, чтобы кто-нибудь называл папу по имени. Но обращается она к брату на «вы».
– Но, Клод, это дитя – столь очаровательное и к тому же с ярко выраженной индивидуальностью – явно недостаточно оправилось после болезни, вы, должно быть, выхаживали бедняжку на свой манер! И почему вам не пришла в голову мысль позвать меня, вот чего я никак не могу понять. Нет, вы не меняетесь!..
Папа с трудом переносит обвинения своей сестры, а ведь он редко позволяет себе взбунтоваться. Должно быть, они с сестрой не часто сходятся во взглядах и сразу начинают препираться. Я с интересом слушаю.
– Вильгельмина, я выхаживал свою дочь так, как должен был это делать. У меня забот хватало, и я не мог обо всём подумать.
– И как это вам пришло в голову поселиться на улице Жакоб! Новые кварталы, друг мой, гораздо здоровее, воздуху больше, дома лучшей постройки, и ничуть не дороже, я вас не понимаю… Да вот как раз в доме 145-бис, в десяти шагах отсюда, есть прелестная квартирка, мы всегда могли бы навещать друг друга, это развлекло бы Клодину, да и вас тоже…
Папа так и подпрыгнул.
– Жить здесь? Мой дражайший друг, вы самая восхитительная женщина на земле, но даже под угрозой расстрела я не стал бы жить бок о бок с вами!
Вот это да! Ничего себе выдал! На этот раз я смеюсь от всего сердца, и тётушка Кёр, видимо, поражена, что меня мало трогает этот их спор.
– Милая деточка, разве вы не хотели бы жить в такой вот красивой светлой квартире, как эта, а не на Левом берегу, в этом тёмном, подозрительном месте?
– Дорогая тётушка, мне, пожалуй, больше нравится улица Жакоб и тамошняя квартира, потому что светлые комнаты навевают на меня грусть.
Тётушка вскидывает свои дугообразные, на испанский манер, брови над лёгкой сеткой морщинок в уголках глаз и, по всей вероятности, относит эти безумные слова на счёт моего состояния здоровья. И она начинает беседовать с папой о своей семье.
– Со мной живёт мой внук Марсель, вы знаете, это сын бедной моей Иды (??). Он изучает философию и примерно одних лет с Клодиной. О нём я вам ничего не стану говорить, – добавляет она, вся сияя, – для бабушки это просто сокровище. Вы скоро его увидите: он возвращается к пяти часам, и я хочу вас с ним познакомить.
Папа с таким проникновенным видом произносит «да, да», что я сразу понимаю, что он не имеет ни малейшего представления ни кто такая Ида, ни кто такой Марсель, и что ему уже осточертела эта вновь обретённая семья! Истинное для меня наслаждение! Но веселюсь я молча, про себя, и не пытаюсь блеснуть в разговоре. Папа умирает от желания сбежать домой, удерживает его лишь рассказ о своём великом труде по моллюсковедению. Наконец хлопает дверь, слышны лёгкие шаги, и Марсель, о чьём прибытии нам возвещали, входит… Боже, до чего он красив!
Я протягиваю ему руку, не говоря ни слова, настолько я поглощена созерцанием этого чуда. Никогда не видела никого очаровательнее. Но ведь это девочка! Девчонка в брюках! Белокурые довольно длинные волосы зачёсаны на пробор, на правую сторону, цвет лица совсем как у Люс, голубые, точно у юной англичанки, глаза и такой же безусый, как я. Он весь розовый, говорит тихо, чуть склонив голову набок, опустив взгляд… Так бы его и съела! Однако папа, кажется, совершенно нечувствителен к столь очаровательному созданию, в котором так мало мужского, в то время как тётушка Кёр просто пожирает внука глазами.
– Ты что-то поздно возвращаешься, дорогой мой, с тобой ничего не случилось?
– Нет, бабушка, – сладким голоском отвечает это маленькое чудо, подняв на неё свои ясные глаза.
Папа, чьи мысли по-прежнему витают где-то за тысячу лье отсюда, небрежно спрашивает Марселя о его занятиях. А я не отрываясь смотрю на этого хорошенького сладенького кузена! Но он почти не смотрит на меня, и, не будь моё восхищение таким бескорыстным, я, пожалуй, почувствовала бы себя немного задетой. Тётушка Кёр, с радостью убедившись в сильном впечатлении, которое произвёл на меня её херувимчик, пытается как-то свести нас.
– Знаешь, Марсель, Клодина одного с тобой возраста; вы можете с ней подружиться. Ведь скоро пасхальные каникулы.
