Мадленка шмыгнула носом. Разумеется, синеглазый думал прежде всего о себе, а не о ней. Или о ней тоже? Она ничего не могла понять.
– Его казнят? – спросила она обреченно.
Только это было важно для нее в настоящий момент. Киприан нахмурился.
– Не знаю, панна Магдалена. Скорее всего, да. Слишком много за ним разных дел, и не только Белый замок.
– Они будут пытать его? Будут мучить?
– Вероятно.
– О, боже мой!
Мадленке захотелось взять меч и сокрушить весь мир, порубать его в куски. Такое желание совершенно не приличествовало женщине, а особенно – молодой девушке, чьими свойствами должны быть терпение, покорность и благочестие. Мадленка сделала рукой резкое движение, словно рассекая клинком воздух. Киприан сочувственно смотрел на нее, но никакие утешения не могли ей помочь.
– Скорее всего, – повторил хронист, подумав. – Но поскольку он все-таки сдался, они не станут медлить с казнью. Устроят подобие суда и… и конец.
– А Филибер? – в запальчивости спросила Мадленка. – Он что, будет сидеть сложа руки и ждать…
– Великий комтур услал Филибера в Ливонию, – вздохнул Киприан. И добавил: – По просьбе самого Боэмунда. Он не хотел, чтобы ему помешали. Ты права: Филибер никогда бы не отпустил его одного.
Мадленка в отчаянии ударила себя ладонью по лбу.
– Значит, ничего нельзя сделать? Совсем ничего?
– Послушай, панна Магдалена, ты ни в чем не виновата. – По тону Киприана было заметно, что он устал объяснять ей очевидные вещи. – Это жертва брата Боэмунда, а не твоя. Я говорил тебе: он не тот человек, что будет сидеть сложа руки и ждать, пока не разложится заживо. Он сам выбрал свой конец, добровольно, и тебе уже не спасти его. Понимаешь?
Мадленка стиснула пальцами виски. Спасти… Боже мой, она бы сделала все, чтобы и в самом деле спасти его!
– Значит, только смерть избавит его от проказы? Так, по-твоему, брат Киприан? – Она хотела спросить: «А как же я?», но удержалась, поняв всю бессмысленность такого вопроса. – Сколько бы он прожил еще? Ты можешь сказать мне?
– Пути господни неисповедимы, – осторожно заговорил хронист. – Лет пять, или семь, или более. Кто знает? Иерусалимский король Бодуэн с детства страдал от того же ужасного недуга и умер двадцати четырех лет от роду. Брату фон Мейссену уже двадцать девять, но он заболел не так давно, после возвращения из литовского плена. Он скрывал это от всех, даже от брата Филибера, и только я и мой помощник, лекарь, знали его тайну. Но долго так продолжаться не может: рано или поздно язвы проступят на руках, на лице, на всем теле, потом тело начинает усыхать, у человека отпадают фаланги пальцев…
Мадленка содрогнулась. Язвы – на его лице! На лице, до которого она только мечтала дотронуться… Ей стало страшно.
– Неужели не было случаев, чтобы больной исцелился? Ни одного?
Киприан покачал головой.
– Совсем? – пролепетала Мадленка в отчаянии.
– Если даже подобное возможно, я ничего такого не слышал.
Он не лгал. Было бы ей легче, если он солгал? Или, наоборот, тяжелее? Ей хотелось плакать, но Мадленка с какой-то поразительной, нездоровой ясностью поняла, что слезы ей не помогут. Ни ей, ни тому, кого она любит. Все очень просто. Ее возлюбленный обречен и умрет. Но умрет не от болезни, от которой люди становятся непохожи на себя самих, а той смертью, которую избрал себе добровольно. Она ничего не сможет изменить. Да, Боэмунд пожертвовал жизнью ради нее, но не потому, что дорожил ею, Мадленкой Соболевской, а потому, что она – на мгновение только – оказалась пособницей, сообщницей смерти, к которой он так стремился. При одной мысли об этом у бедной Мадленки перевернулось сердце. Ведь сама она любила его больше жизни. Девушка представила его себе холодным и мертвым, как Михала, и ей стало так страшно, что Мадленка испугалась, как бы ей не потерять рассудок. Но ведь Боэмунд сказал, что эмоции только затемняют разум… Надо быть разумной, да, да, и тогда бог укажет ей выход.
– Ты уходишь? – спросила она Киприана.
– Нет. – Монах поразился тому, как легко и непринужденно девушка произнесла последние слова. – Я останусь здесь до конца.
Мадленка кивнула. Это было разумно, и она одобряла его.
– Что бы ни произошло, я тебя не выдам.
– Я знаю, – спокойно ответил хронист.
Мадленка вышла на грязную улицу. Розовый в пятнах поросенок бросился ей в ноги, радостно похрюкивая. Оттолкнув его ногой, она поспешила в замок, где родители и сестры, наверное, беспокоятся, не найдя ее после поединка. Встречные шляхтичи оборачивались ей вслед, провожая взорами, полными любопытства, но Мадленка шла с высоко поднятой головой, не отвечая ни на чьи поклоны и приветствия.
– Мадленка! Слава богу, все кончилось! – бросился ей навстречу пан Соболевский.
Она так не считала, но тем не менее обняла отца. Тот предложил, не мешкая, отправиться в Каменки, пока путь свободен. Госпожа Анна поддержала его. Ответ дочери поразил их обоих:
– Вы отправляйтесь, а я остаюсь.
Пан Соболевский открыл рот, чтобы привести Мадленку в чувство и напомнить, что он как-никак глава семьи, в которой должны считаться с его мнением, но жена, как всегда, его опередила.
– Что тебе вдруг вздумалось? – с возмущением спросила она. – Мы немедленно уезжаем!
– Вы, но не я.
Госпожа Анна оторопела. Ей никогда не выказывали такого непочтения. Пан Соболевский начал нервно дергать ус: по опыту он знал, что жена вот-вот взорвется, и тогда не миновать бури. Но госпожа Анна ничего не сказала. Она посмотрела на дочь и только покачала головой. Мадленка, не дрогнув, выдержала ее взгляд.
– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Если передумаешь, мы будем ждать тебя.
От родителей Мадленка прямиком направилась к Дезидерию. Завидев ее, слуга попытался скрыться, бормоча что-то о навалившихся на него делах, но Мадленка загнала его в угол и заставила выложить все последние слухи и сплетни, что носились в замке. Крестоносца допрашивали епископ, Август и князь Доминик, присутствовал также королевский представитель пан Кондрат. Анджелика заперлась у себя в покоях, ибо у нее ужасно разболелась голова. Придворные князя шепчутся, что пленнику несдобровать. Воевода Лисневский, чья сестра была убита в Белом замке, так и вовсе требует сжечь рыцаря живьем, но сторонников у него мало. Дамы, прежде ненавидевшие крестоносца, теперь взирают на него более благосклонно, ибо тот, кто прежде представлялся им чудовищем, оказался на поверку белокурым красавцем с фиалковыми глазами, и некоторые не прочь даже оставить ему жизнь, при условии, однако, что он не покинет замка. Про то, что он болен проказой, вроде еще не было известно. Рассказывая, Дезидерий явно воодушевился.
