– Вообще похоже, что дело деликатное, – шептал он, одним глазом тревожно посверкивая в сторону дверей, не подслушивает ли их кто. – Если бы его взяли в бою и приволокли силком, а то ведь он сам сдался, добровольно… Казнить его – сраму не оберешься. И отпустить нельзя, больно много он крови польской пролил. В общем, что с ним делать – непонятно. Епископ Флориан пытался разговорить его, а в ответ слышал только ругательные речи. Ничего они от него добиться не могут.
Дознание и впрямь не слишком продвинулось. Крестоносец твердо держался своей версии: он убил настоятельницу, княгиню Гизелу и лже-Магдалену. Его заставили принести клятву на Библии – он совершенно спокойно поклялся, что говорит правду, изменив, впрочем, несколько слов в формулировке, чего никто не заметил. Когда его попытались уличить во лжи, он лениво напомнил своим судьям, как был подкуплен боец панны Соболевской, и добавил, что не таким убогим подлецам обвинять его в чем бы то ни было. Князь Доминик заявил, что подкупа не было, но крестоносец сослался на предсмертное признание Франтишека. На все намеки о Мадленке он отвечал молчанием. Когда Август в бешенстве спросил, как же такое могло быть, что она не узнала его в одежде прокаженного, он ответил, что девушка видела его один-единственный раз в жизни, в доспехах, всего в крови, и не обязательно должна была признать в рубище. Пан Кондрат осведомился, как быть с четками, которые Мадленка видела у служанки и которые он предъявил Августу (на них оказалась именно та выщербинка, о которой девушка во время суда упоминала). Крестоносец ответил, что ничего такого не знает, панна Соболевская, скорее всего, что-то перепутала, а четки все время были у него, и ни к какой служанке они попасть не могли.
Епископ Флориан, уставший допрашивать крестоносца, предложил применить пытку, чтобы разговорить упрямца и узнать, зачем он явился сюда и зачем, собственно, вступился за Мадленку Соболевскую, которая всем уже как кость в горле. Пан Кондрат, задумчиво поглаживающий бородку, хотел вмешаться и напомнить, что негоже пытать рыцаря и дворянина, но фон Мейссен его опередил, холодно бросив:
– Хорошо, пусть меня пытают, но только не кто иной, как князь Август Яворский.
Затем крестоносец, слегка повернув голову, в упор поглядел на юношу. Наступила тишина.
Август сглотнул и первым опустил глаза. Он ненавидел себя за слабость, но ничего не мог поделать. Этот человек, даже без доспехов, без оружия, без друзей, готовых поддержать его, все равно был сильнее его. Допрашиваемый сидел на табурете в центре залы, выставив одну ногу вперед, а другую подобрав под себя, и солнце, лившееся в окна, окружало его голову золотым ореолом. На нем были темные штаны, заправленные в высокие щегольские сапоги со шпорами, белая рубашка, открывавшая шею, и бархатное полукафтанье голубого цвета, расшитое причудливым рисунком. Руки Боэмунд сложил на груди и слегка раскачивался на табуретке, с подчеркнутым презрением косясь на присутствующих. Он выглядел и держал себя как принц, а они – как горстка жалких холопов, и Август сомневался, есть ли что-то на свете, способное умерить вызов, написанный на лице его врага.
– Не надо пыток, – угрюмо сказал юный князь, когда епископ повторил свое предложение.
Боэмунд едва заметно повел плечами. Лишенный своего рыцарского вооружения, он казался у́же в плечах и тоньше в талии, но глаза его по-прежнему горели фиалковым, недобрым огнем.
Пан Кондрат вполголоса обратился к князю Доминику на латыни. Епископ утер пот со лба.
– Он кого-то покрывает, – сказал прелат Августу, который даже вздрогнул, когда с ним неожиданно заговорили. – Но как узнать, кого именно, если мерзавец от всего отпирается?
– Вздор, – угрюмо буркнул Август.
– Что? – Епископ был ошеломлен.
– Вздор! – заорал князь Яворский ему в лицо, сорвался с места и подошел к пленнику вплотную. – Думаешь, ты лучше всех? Думаешь, тебе все позволено? – Август сжал кулаки. – Господи, с каким удовольствием я бы убил тебя!
– Ну так убей, – отозвался Боэмунд, не двигаясь с места. На его лице не дрогнул ни один мускул. – Только ты не посмеешь. Трус! Ты хорош лишь из засады нападать да с мечом бросаться на безоружного.
Август сделал такое движение, словно хотел задушить рыцаря. Князь Доминик в тревоге поднялся с места, но его племянник уже разжал кулаки и отступил назад.
– Без оружия ты не останешься, – прохрипел он. – Завтра мы в смертном бою решим, кто из нас прав и кто из нас чего-то стоит. – Юный князь обернулся к судьям: – Ну? Чего уставились? Завтра, я сказал! Все равно ведь вы не можете казнить его и остаться чистенькими, верно? Ну так я все сделаю за вас!
Он вышел, грохнув дверью так, что на столе писца подпрыгнула чернильница. Пан Кондрат задумчиво погладил бородку. Епископ побледнел. Князь Доминик пожал могучими плечами.
– Хм, в этом что-то есть, – с расстановкой молвил королевский представитель. – Он прав: лучше так, чем топором палача.
– А если крестоносец его убьет? – робко встрял епископ.
– На все воля божья, – спокойно произнес князь Доминик. – В любом случае фон Мейссен не протянет долго, с его-то болезнью.
– Значит, поединок?
– Да. Таким образом мы будем избавлены от множества хлопот.
На том и порешили. Пленника увели в покои и приставили к нему стражу, а все остальные отправились к вечерне.
Глава 16,
в которой происходит решительное объяснение, которое, однако, ничего не решает
Мадленка явилась на вечернюю мессу в числе прочих придворных и оставалась на ней до конца, невзирая не перешептывания знатных дам и их неодобрительные гримасы.
Ей все-таки удалось уговорить родителей вернуться в Каменки. Она обещала выехать за ними вслед сразу же после похорон Франтишека, которые, как уже понял проницательный читатель, были только предлогом, чтобы задержаться и посмотреть, что произойдет с синеглазым. Мать дала ей понять, что может на всякий случай остаться, но Мадленка твердо отказалась от ее помощи. Пан Соболевский оставил Мадленке двух слуг и горничную, а сам тот же час отбыл с родными восвояси, ни с кем не прощаясь. Дочь Беата должна была на днях родить, а пан Соболевский мечтал о внуке, которому, за отсутствием сыновей, собрался оставить имение и земли. Сия проблема волновала его больше всего, и так как Мадленка заверила батюшку, что ей уже ничто не грозит, он поддался на уговоры и с легкой душой двинулся в обратный путь, не подозревая, что одновременно выбывает и из нашего повествования. Прощайте, пан Соболевский! Вы были занудой, вы всю жизнь находились под каблуком у жены, но мы, ей-богу, не держим на вас зла. Счастливого пути!
