– Княжна, не беги ты так, не успеваю за тобой, – говорил чудно. – Когда же к Божетеху пойдем? Ждет давно.
– Не пойду, – брови соболиные насупила. – Вторым днем ругался на меня. А за что? За то, что правду ему молвила? Тётка Беляна и та согласилась, что дурит старый волхв!
– Княжна Юлия, нельзя так о почтенном старце, – увещевал черноокий. – Если есть в тебе дар, так надо учиться править им.
– Нет во мне дара, нет! – ругалась своенравная.
Добрыня и сам не знал, отчего не уходит, отчего смотрит на княженку Новоградскую. То ли глаза ее темные и блесткие не отпускали, то ли косы долгие. Или иное что, непонятное.
Княжна, будто почуяв его взгляд и сама обернулась, уставилась на Добра. Тот выпрямился, ухватился за опояску и улыбнулся:
– Здрава будь, княжна Юлия, – выговорил имя и разумел, что оно будто шелком по языку прошлось.
– И тебе здравия, вой, – смотрела свысока, словно старалась припомнить знакомы ли, виделись ли.
– Я Добр с Онего, – склонил чуть голову, выказал почтения подлетке родовитой.
– Чего ж от меня хочешь? Зачем разговором остановил? – брови выгнула горделиво, оглядела недовольно и пыльный мятль парня, и грязную обувку.
– Никогда княжон не видел, – осердился: не по нраву пришелся взгляд княжны. – Теперь знаю, какие они.
– Какие же? – она уходить не торопилась, глядела в глаза Добрыне.
С того взгляда Добр впал в дурость чудную, молвил первое, что на ум вскочило:
– Красивые и надменные. Все вокруг у них виноваты, все дуралеи. И смотреть им на всех противно, как на грязь подсапожную.
Юлия, по всему было видно, опешила от смелых речей, но не смолчала:
– Ступай своей дорогой, Добр с Онего. Ищи иных княжон, которые всех вокруг любят и всем радуются. А меня от речей своих избавь. Скука, аж зевать охота.
И пошла, гордячка! Добр зачем-то сунулся за ней, но себя одернул. Глядел вослед красавице и глаз отвести не мог. Она как почуяла, обернулась и обожгла темным взглядом, а уж потом оробела, зарумянилась и припустилась к княжьим хоромам едва ли не бегом.
– Ты в своем уме?! – рука отца легла на плечо Добрыни. – На кого смотришь, дурень?!
А парня заело, да сильно:
– На княжну, – насупился.
– Не по тебе она, идем, – потянул сына за собой.
– Я княжий сын, она – княжья дочь. Чего ж не посмотреть? – знал, что дурит, но слово-то уж соскочило с языка, не воротишь.
– Вон как заговорил, – ухмыльнулся отец недобро. – А что ж в уши мне пел, что жизнью своей доволен? Ты уж реши кто ты, Добр с Онего или сын княжий. Ступай, чего встал! Узнает Глебка, что на дочку его зенки пялишь, голову с плеч смахнет или иного чего лишит. Иди, иди, дурень!
Пришлось идти за отцом, кулаки сжимать, не давать злобе парнячей наружу выйти. Перед проулком не удержался Добрыня, кинул взгляд на княжий дом. Почудилось, будто мелькнули вдали богатый мятль и долгие косы горделивой княженки. Себя одернул и пошагал вслед за Нежатой.
До торговой сторонки добрались быстро. Там Добрыня увидел суету и купечество местное. Народец хлопотал, метался по делам. Промеж этого заполошного по улицам подводы груженые катились, кони топотали. Носились щекастые детишки, каких вдоволь было в городище.
Добр и рад был остановиться, поглазеть на жизнь Новоградскую, но отец не дозволил. Потянул в домок, что стоял на краю широкой улицы. Там сговорились о ночлеге и ушли в баню теплую; ко времени пришлась, чай, за долгий пусть от Пилегмы себя обиходить не сильно-то получалось.
Ввечеру уселись с отцом за стол, ждать, когда челядинка кривоглазая подаст снеди. Смотрели в окно на гомонливую улицу, любовались сумерками светлыми и чистым синим небом, таким редким для середины осени.
– Отец, а зачем ты меня в Новоград-то привел? Говорил, что по торговому делу, а теперь вижу, не о том твои думки, – Добр ухватил кус мяса с большой мисы, поставленной на стол проворной девахой.
Нетажа пригладил косицу, провел по лицу беспалой рукой и принялся говорить:
– Чтоб знать, как по жизни идти, надобно разуметь, где место твое. И твое ли оно. Ты вот сказал давеча, что Пилегму домом почитаешь, что всем доволен. Я и сам вижу, что привольно тебе на озере, отрадно. Но не показать тебе Новограда не мог. Кровной мести ты не помнишь, но кто ж знал, проснется она в тебе, нет ли? Видно, не проснулась. А вот иное зашевелилось.... Добр, ты ж спокойный, рассудительный, так чего ж полез к княжне Юлии? Выговаривать ей принялся? Смотрел вослед соплюхе и глазами хлопал, как теля.
– Какой еще теля? – Добрыня глаза опустил.
– Такой теля, – хмыкнул отец. – Ты не глаз-то не отводи, стыдиться тут нечего. Я и сам однова вот так к девушке прилип. Так прилип, что по сей день не отпускает. Да ты знаешь ее. Княгиня Влада. Встретил тьму зим назад в Загорянской веси, едва не ослеп, когда увидал, а уж потом присох намертво.
– Да ну-у-у… – Добр едва рот не открыл. – И чего?
– Того. В жены ее взял.
Молчание повисло такое, что было слышно, как шуршат листья сухие за окном, подгоняемые осенним ветерком.
– Она тебе женой была? – Добрыня голос утишил, разумея, что слово отцовское чужих ушей не терпит.
– Была. А я вот, дурень, оставил ее и уехал стяжать богатства и власти. Нычне уж сам знаю, что мое место было опричь нее, а не в Новограде. Теперь я в бесславии и бесчестии, а хуже всего, что без нее, без Влады....Владушки… – помолчал поживший недолго, а потом снова заговорил: – В одном тебе моя отрада, так хочу, чтоб ты живи радовался и знал – за сердцем идти надобно. Разума не терять, но путь свой видеть. Наперекор себе счастлив не станешь и всем не угодишь. Я дам тебе деньгу на драккар, чай, не бедствуем. Садись и плыви куда глаза глядят, места своего ищи. А сыщешь, стократ раздумай, твое ли оно и кто рядом с тобой будет. Помни, один человек рождается и умирает, а живет
