к славе, а к участи куда выше человеческой…
– Скоро будет готово? – обратился он к Гутторму, желая поскорее заполучить сокровище в руки.
– Грядоша режет деревянную основу, я пока накладки правлю. На днях сделаем. Как раз как Лют клинок расчистит. Ты еще погляди, – Гутторм хмыкнул, – там рукоять тоже золотая и того… на Фрейров жезл больно смахивает, со всеми частями, что положены.
Если помнить, что повесть о мече Ахиллеуса излагалась в присутствии почти трех десятков женщин, не стоит удивляться, что уже к вечеру она до мелочей стала известна в Киеве всем, от младенцев до глухих дедов. На следующий день, в воскресенье, церковь снова была полна – собрались все, кто был крещен, даже те, кто за делами позабыл об этом. Полон был и торжок, и та толпа, что дни назад кидала в иерейский двор камни и дохлых крыс, теперь приветствовала отца Ставракия и диакона Агапия радостным гулом. Во время службы папаса разглядывали с совершенно новым любопытством и благоговением, как вестника и посредника чудесного дара, вслушивались в слова молитв, надеясь проведать некие тайны Божьей воли и милости. И конечно, все надеялись увидеть божественный меч с его золотыми ножнами, но в этих надеждах обманулись. Отец Ставракий провел молебен с благодарностью Господу за помощь и ценный дар, а после службы сказал в кругу любопытствующих бояр: когда меч и ножны будут готовы, он принесет их в церковь для освящения и после того передаст князю. Ему, конечно, хотелось, чтобы Святослав пришел за этим божьим даром в церковь, но князь отказался, и сговорились, что из рук папаса сокровище получат крещеные родичи князя – Вальгард, Торлейв и Велерад, а уж они отвезут на Олегову гору. Двоим юношам сия почетная задача была дана в награду за участие в отыскании Ахиллеусова меча, а Вальга был одним из немногих крещеных ближиков Святослава. По этому случаю на Олеговой горе готовилось великое пирование. Прияслава предлагала отложить торжество до уже близких Купалий, чтобы меч, схожий с солнечным лучом, прибыл в день торжества Хорса и Дажьбога, но Святослав не мог ждать даже три дня лишних. Он утратил покой и сон в ожидании священного дара – будто уже видел перед собой дверь божественных палат и оставалось лишь дождаться ключа от нее.
Оттоновы послы тоже не остались безвестны: Святослав сам отправил к ним Хавлота и Болву рассказать о находке и пригласить на пир, чтобы увидели своими глазами. Вот теперь он повеселел, зная, что уже в ближайшие дни ему не придется больше завидовать Оттону с его Святым копьем.
– Я вот что понял, – сказал он Прияславе как-то посреди ночи: не мог толком спать, все думая о своей обновленной судьбе. – Давно было ведомо: греки с франками воюют, те и другие нас хотят своей вере научить и на свою сторону перетянуть. Даже матушка сама не знает, чья сторона краше: то было к грекам съездила, от них веру привезла, через три года к Оттону послала, тоже за верой, может, у этих лучше. А я всегда знал: ни тех, ни этих нам не надобно. У греков – цесарь, у франков теперь вот тоже цесарь, всем князьям князь. Если у меня будет Хиллеусов меч золотой… боги дали знак, что ни к тому, ни к другому мне под руку не идти. Я буду им равен. Придет время – буду.
– Но как? – удивилась Прияслава, вовсе не удивленная тем, что ее мужу не дают спать такие мысли. – Греческие цесари свое званье по наследству получили, Оттон сколько лет добивался цесарского венца. И то греки признают ли еще его цесарем? На тебя-то кто такой венец возложит?
– Сам я на себя и возложу, а Девята мне подаст. – Святослав усмехнулся. – Шлем. Иного венца не надо мне, а с этим все возьму, что пожелаю. Кто-то говорил из немцев: мол, их королям ведомы были только два кагана, аварский да хазарский? Аварского нет давно. Хазарский еще есть. Одолею его – звание цесарское станет моим. Я и раньше уже думал о том, а теперь, с Хилеусовым мечом – одолею, как ясен день!
Оттоновы послы, разумеется, приглашение приняли, но, когда Святославовы гриди его принесли, в Ратных домах уже вовсю обсуждалась великая новость. В эти дни всякий вечер скамьи и помосты просторного гостевого дома были заняты людьми разного звания, от бояр до кузнецов и корабельщиков с Подола. За последний месяц со всего Киева мужики приучились ходить к отцу Теодору на пиво, принося в уплату то мешочек жита, то кусок копченого мяса, то лукошко свежей рыбы, а то и хоть пару-тройку свежих яиц, служивших привычным средством мелких расчетов. Состоятельные могли принести шеляг и на его стоимость наливаться пивом до конца лета. У многих уже вошло в привычку ходить «к Тудору Телеге» по вечерам и там чесать языком, пока полночь не разгонит по домам. Порой отец Теодор принимался рассказывать о вере и святых, его слушали, иные даже обещали креститься, раз такой хороший человек уговаривает. Отец Теодор мог с чистой совестью сказать хоть самому архиепископу Вильгельму, что не зря послан в Ругию и всеми силами способствует просвещению язычников.
В один из вечеров Касай, Илисаров отец, вернулся «от Тудора» несколько смущенный.
– Приходили нынче от князя люди, звали немцев к нему на пир, – сообщил он Торлейву, как делал время от времени. – Сказали, князь ныне веселый. Гридьба говорит, теперь уж верно хазар одолеем, кагана самого полоним, а звание его каганское князь себе заберет и сам будет цесарем русским.
– Отчего же и не забрать? – весело ответил Торлейв. – Не для того ж бог Святославу послал ксифос Ахиллеуса, чтобы им мясо на пирах резать. Такой дар – знак великих дел. Благословение на долгий бой и вечную славу. Тут уж хочешь-не хочешь, а ступай.
– Но он же не станет истреблять всех подряд хазар? – спросил Касай, сам хазарин из Карши. – Простые люди неповинны в бедах, которые чинят владыки. Я знаю, князь зол на хазар за смерть Грима, Олегова сына, но это же было лет пятьдесят назад! Те люди, кто его убивал, давно умерли. Неужели вы заставите отвечать их внуков?
– Каган и хакан-бек с тех пор сменились, но разве стали иными? Для хазар мы по-прежнему строптивые данники, больше ничего. Сил давно нет, одна заносчивость осталась. И они все эти пятьдесят лет преграждают нам путь к Хазарскому морю и сарацинскому серебру. Только через Булгар и торгуем, и то
