Через день или два тело маркиза отнесут в часовню и положат рядом с его жертвами: его женой, доброй Мари де Лозарг, которую он хладнокровно убил, его сыном, несчастным Этьеном, мужем Гортензии, которого он довел до самоубийства. Он будет покоиться там, потому что такова традиция, и никому не придет в голову, что это святотатство — хоронить в святом месте этого дьявола, которого за всю жизнь ни разу не посетило чувство раскаяния.
Жан, конечно, теперь по праву будет заниматься похоронами, и ей с сыном по традиции следовало бы быть там, но пусть в округе говорят, что хотят, она знала, что не пойдет на погребение. Она бы чувствовала себя одной из несчастных пленниц, которых когда-то привязывали к дрогам победителя.
Закутавшись в шаль, она решила спуститься в сад.
Внизу она встретила Франсуа, Жанетту и Клеманс. По лицам женщин было видно, что Франсуа все рассказал им.
— Маркиз все это время жил в развалинах! — воскликнула Жанетта. — Кто бы мог подумать!
— От такого можно ждать чего угодно, — проворчала Клеманс. — Будем надеяться, что на этот раз он действительно умер!
И она трижды или четырежды перекрестилась, прося прощения за такую мысль. На всякий случай…
— Следует помолиться за него, — сказала Гортензия. — Мне кажется, ему это нужно…
— Думаю, мои молитвы не принесут ему успокоения, — возразила Клеманс. — За все то, что он сделал нашей мадемуазель Дофине, его надо поджарить в аду.
И как это в его честь звонят в колокол…
Гортензия, не удержавшись, улыбнулась. Грубоватая откровенность Клеманс нравилась ей. Хоть одна не страдала лицемерием…
Закутавшись в свою синюю шаль, она вышла на воздух. Сад в это прохладное утро показался ей еще более прекрасным, потому что ко все еще ярким цветам добавились пышные краски осени. Это была хрупкая красота жизни, готовой погрузиться в молчание зимы и исчезнуть до весны, когда она вновь возродится к жизни. Во всем был разлит такой покой, что Гортензия невольно поддалась ему. Казалось, весь мир замер в ожидании предстоящих испытаний, накапливая силы.
Молодая женщина медленно пошла по аллее, лаская взглядом цветы: желтые и сиреневые хризантемы, белые и золотистые китайские астры, яркие флоксы, пышным узором укрывавшие землю. Она хотела дойти до реки и посидеть там, глядя на ее бурлящую воду.
Ведь там она познала самые лучшие часы своей жизни.
Ее гнев улетучился, осталась лишь сильная усталость.
Сколько всего произошло с ней за те несколько месяцев, сколько ей пришлось бороться… Но теперь у нее больше не было сил для борьбы, которую, она заранее знала, проиграет. Она мечтала лишь о покое, который могли дать ей этот старый дом и этот сад. Она останется жить здесь, будет растить своего сына, смотреть на эту воду и видеть, как проходит ее жизнь. А ведь ей всего двадцать лет!..
Ей стало холодно, и, когда чья-то рука легла ей на плечо, она подумала, что это Клеманс или Франсуа, и не обернулась, а лишь прошептала:
— Я сейчас вернусь, но оставьте меня одну еще на минутку…
— Ты слишком молода для одиночества, — услышала она голос Жана. — Я должен был это знать…
С замершим сердцем она закрыла глаза, чтобы подольше удержать то, что ей казалось сном. Но другая рука легла ей на плечо и заставила ее встать. Тогда она открыла глаза и увидела, что это был он, что она вовсе не спала, что это был Жан, ее Жан, тот, кого она никогда, никогда не перестанет любить…
— Ты пришел? — прошептала она. — Ты пришел ко мне?
Он улыбнулся, приоткрыв белоснежные зубы. Она взглянула в его светло-голубые глаза, так похожие на глаза маркиза.
— Этой ночью ты крикнула ветру мое имя, и он донес его до меня. Я должен был прийти.
— Чтобы проститься со мной?
— Нет. Чтобы спросить, хочешь ли ты меня… такого, каким я всегда был, человека ночи, предводителя волков…
— Нет. Ты Жан де Лозарг теперь, и я не хочу, чтобы ты стал клятвопреступником. Мне странно, что ты мне это говоришь.
— Кто говорит о клятвопреступлении? Сегодня ночью я вернул маркизу его слово. Я сказал ему, что предпочитаю быть никем, но не потерять твою любовь.
Если ты все еще этого хочешь, я буду жить с тобой, в твоей тени, возле нашего сына… Я слишком много страдал, пока тебя не было!
Но она была уже в его объятиях, смеясь и плача одновременно, уносимая волной счастья такого сильного, что она задыхалась.
— Хочу ли я этого? Хочу ли? О любовь моя, я никогда не желала ничего другого… Мы поженимся, чтобы бог был на нашей стороне, и будем жить одиноко, как твои волки, вдали от всех, но вместе… Долгие месяцы я страдала от холода без тебя. Мне надо, чтобы ты согрел меня…
— А ты не боишься лжи, сплетен, презрения?..
— Я боюсь лишь тебя потерять. Что значат другие и то, что они о нас думают? Ведь мы будем вместе!
Тогда он еще крепче обнял ее, зарывшись лицом в ее белокурые волосы, пахнущие сиренью и свежей травой. И они долго стояли так, освещенные выглянувшим из-за гор солнцем. Они не могли оторваться друг от друга, ведь они так долго ждали этого часа…
Их вернул на землю голос Клеманс:
— Мадам Гортензия! Где вы? Надо решать, что будет на десерт сегодня вечером… Что предпочтет, по-вашему, каноник?
Гортензия рассмеялась, и ее смех унес легкий утренний ветерок.
— Приготовьте, что хотите, Клеманс! Вы же знаете, что он, как и помощник епископа, ужасный сладкоежка…
— Каноник? — спросил Жан. — Ты ждешь его?
— Да, он приедет вечером, и я очень рада этому, ведь мы сможем поговорить с ним о нашей свадьбе. Он обещал дать свое благословение на Пасху… при условии, что я признаюсь тебе, что тогда обманула тебя. Если бы ты знал, как я сожалела о той глупости…
Жан обнял Гортензию за талию, и они направились к дому…
— Не будем больше говорить об этом. А сейчас накорми меня, я просто умираю с голоду. А потом… мне бы хотелось, чтобы ты рассказала о ваших приключениях с этой великолепной Фелисией…
Внезапно вдали смолк колокол, и Гортензия вспомнила о том, что произошло. Лицо ее нахмурилось.
— А ты… должен вернуться туда?
— Нет. Мне больше нечего там делать. Вчера вечером я ходил за аббатом Кейролем, чтобы он соборовал маркиза. А потом я услышал тебя. Тогда я и сказал маркизу то, что ты уже слышала, и оставил его наедине со священником. Маркиз просто брызгал слюной от гнева, а его проклятия были, наверное, слышны в деревне, но постепенно он утих. Он задыхался, и, когда я через некоторое время снова вошел в комнату, аббат молился, стоя на коленях у постели, где лежало недвижное тело. Он даже не услышал меня. Тогда я снова ушел в свою ночь, бродил по полям в компании со Светлячком. Я хотел сразу отправиться к тебе, но потом решил дождаться утра… Ты видишь, что в Лозарге для меня все кончено, но тебе, сердце мое, следует пойти на похороны. Впрочем, Пьерроне придет, чтобы сказать тебе об этом.
