Это были идеальные имена!
ГЛАВА 37
КАРДИНАЛ ПОЛУЧАЕТ ПОДАРОК
Габриель Солис де Гонсалес, кардинал Милана, привык к маленьким подношениям, которые так любила делать ему паства. Жизнь в нужде и самоотречении была не для него. Он читал в Дуомо замечательные проповеди о верблюде и игольном ушке, но полагал, что ему самому, чтобы войти в Царствие Небесное, вовсе нет необходимости жить в бедности, ибо ему и так обеспечено местечко в раю благодаря трудам по очистке мира от еврейской угрозы. Так что кардинал не особенно удивился, когда получил в подарок весьма занятного вида бутылку с каким-то новым ликером цвета жженого сахара. Приподняв пробку — венецианского стекла, со знанием дела отметил кардинал, — он ощутил сладостный, чуть горьковатый аромат миндаля. Нет, этот подарок ничуть не удивил кардинала, а вот слуга, который его принес, показался ему совсем незнакомым. Интересно, куда подевался дворецкий? К тому же явившийся вместо дворецкого плюгавый человечек обладал на редкость безобразной внешностью.
— А где… Николо? — нетерпеливо спросил кардинал, не сразу вспомнив имя старого слуги.
— Он заболел, ваше преосвященство. У него гнилая горячка.
Кардинал опасливо потянул носом. В таком случае Николо лучше заменить совсем, этого еще не хватало — подхватить какую-нибудь заразу! Да, нужно немедленно найти ему замену. Впрочем, его преосвященство обычно именно так и благодарил верных слуг за многолетнюю преданность.
— Как твое имя? — спросил он.
— Амброджо, ваше преосвященство.
— Хм…
Ну что ж, хорошее миланское имя, подумал кардинал. Но этот человек явно не годится — уж больно его физиономия смахивает на еврейскую. Нет, этого тоже следует удалить, но не сегодня, а, скажем, завтра, до завтра ждать не так уж долго. Ликер выглядел весьма соблазнительно, вводя кардинала в искушение.
— Кто это принес? — нетерпеливо спросил он. — Тут никаких записок нет.
— Не знаю, ваше преосвященство. — Незнакомый слуга угодливо шаркнул ногой. — Думается, это прислал его светлость герцог, поскольку я только что видел у нас кое-кого из людей Сфорца.
Кардинал, слегка раздраженный неосведомленностью слуги, только махнул рукой, отпуская его. Он был уверен, что ему никогда больше не доведется видеть этого жалкого типа. Кстати, он ни капли не ошибался.
Поскольку верный Николо так и не появился, а прибегать к помощи того растяпы кардиналу вовсе не хотелось, он сам потушил свечи и улегся на роскошное ложе под балдахином. Надев ночной колпак и халат, он укрыл ноги бархатным одеялом и, взяв с ночного столика бокал с новым ликером, сделал сразу несколько больших глотков. Прихлебывая дивный напиток, кардинал читал ученые записки о влиянии еврейской культуры на развитие испанского языка и одновременно наслаждался как выраженными в книге чувствами, так и подаренным ликером. Он и сам не заметил, как опустела хорошенькая хрустальная бутылочка. Как ни странно, непривычный вкус и аромат миндаля оказались весьма приятными. Вскоре книга выпала у кардинала из рук, и он погрузился в глубокий сон.
Впрочем, то был вовсе не сон. Кардинал Милана был мертв. Ибо понятия не имел, лакомясь ликером, что запахом миндаля обладает также и другая, смертельно опасная жидкость: синильная кислота. Порошок, из которого ее делают, был экстрагирован из листьев лавровишни и являлся столь смертоносным, что торговец ядами, лавчонка которого находилась в узком переулке на задах центрального собора Мантуи, счел необходимым предупредить даму, купившую у него этот порошок, об ужасном воздействии данного зелья. Но та лишь кивнула в ответ и, взяв белой рукой флакон с ядом и тут же его спрятав, быстро ушла. Однако торговец успел заметить, что три средних пальца на ее руке были одинаковой длины.
А новый — и последний — неказистый слуга кардинала быстро выбежал из дворца, зная, что его «хозяин» уже мертв. Он помедлил лишь мгновение, чтобы скрыть под плащом свою ливрею и сунуть в карман пустую хрустальную бутылочку, которую предусмотрительно прихватил с собой из спальни его преосвященства. Затем он бросился к лошади, смирно ожидавшей его за зеленой тисовой изгородью, и что есть мочи погнал бедное животное, пока не выбрался из города на берег реки, широкой серебристой лентой тянувшейся в ночную даль. Там он зашвырнул бутылку как можно дальше в воду и вскоре услышал всплеск — река с благодарностью приняла в дар этот хрустальный сосуд. Светало, когда всадник добрался до виллы Кастелло и увидел, что хозяйка ее стоит у окна и смотрит на дорогу. Его она заметила издали и тут же бросилась ему навстречу, но он был слишком измучен, и она не стала терзать его долгими расспросами. Видя, что он едва держится на ногах — даже вожжи бросил на крышу голубятни, а коня так и оставил пастись прямо на лужайке, — она лишь спросила:
— Ты его видел?
— Да.
— Дело сделано?
— Да.
Из ее груди вырвался вздох облегчения.
— Сегодня я освобождаю тебя от занятий с мальчиками, — сказала она. — Ступай и хорошенько выспись. — Но когда он уже переступил порог дома, она вдруг снова окликнула его: — Исаак?
— Да, госпожа моя?
Она не сразу нашла нужные слова.
— Твой Бог гордился бы тобой!
Он улыбнулся той улыбкой, которая и составляла его единственную красоту, и рукой написал в воздухе приветствие: шалом.
— И твой Бог тоже, синьора, — тихо промолвил он.
— Я не могу остаться. Святая Катерина была моей последней фреской. Пойми, я должен уехать. Если вчерашний день меня чему-то и научил, так только тому, что нет ничего важнее, чем прожить именно ту жизнь, что была тебе дарована с рождения, даже если это жизнь во грехе. Да, можно сказать, я успел подружиться с Богом, живя здесь, и теперь знаю: Он действительно существует, хотя прежде был уверен, что Его нет. Мне кажется, Он тоже любит меня, несмотря на все мои недостатки. Но жизнь коротка. А я — наконец-то! — понял, как нужно рисовать. Я научился этому вчера. И теперь я должен уехать, должен жить той жизнью, которая единственно мне необходима, даже если буду за это проклят.
— Кто она? — Глаза аббатисы спокойно смотрели прямо на Бернардино. Художник был пойман врасплох. — Кто?
— Одна знатная дама.
— Какая знатная дама?
Бернардино мысленно перебирал все только что им сказанное, тщетно пытаясь понять, в какой момент с его губ невольно сорвалось имя Симонетты. Сестра Бьянка подошла к стене и указала на портрет святой Урсулы:
— Вот эта? — Затем метнулась к фреске, где был изображен святой Маврикий, и показала пальчиком на даму в красном, нарисованную на переднем плане. — И эта. — Ее черное одеяние так и шуршало по полу, когда она, резко поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, называла имена святых: — И у святой Агаты ее лицо, и у святой Люсии, и у святой Аполлонии. И даже, — Бьянка подошла к самой последней фреске, написанной Бернардино, — у святой Катерины. Там, в часовне, ты изобразил святую Катерину похожей действительно на графиню ди Шаллант. Но здесь, где Катерина стоит рядом со святой Агатой, у нее опять лицо той самой таинственной «знатной дамы». Эта дама присутствует в нашей церкви повсюду, но ты ни разу не сказал о ней ни слова. Хотя даже образу моей матери отчасти придал ее черты. — И Бьянка указала на коленопреклоненную женщину в белом одеянии, похожую на призрака, которая была изображена на внутреннем поле фронтона, чуть выше святой Катерины и святой Агаты. — Моя мать и вправду была хороша собой, но ты польстил ей, дав более красивое лицо. Это вынуждена признать даже я, которая так ее любила.
