— Да, это верно. Она поистине прекрасна, — согласился Бернардино и вздохнул, словно признавая поражение. — Но она совсем не святая. Ее зовут Симонетта ди Саронно. Она обыкновенный человек, просто женщина, такая же, как и все другие. Из-за нашего с нею греха я и оказался здесь. Впрочем, теперь я понял, что не могу без нее жить, а вчерашние события показали мне, что наш грех, возможно, не так уж и велик.
— Может быть, расскажешь мне? — мягко, точно успокаивая расшалившегося ребенка, попросила сестра Бьянка.
— Мы полюбили друг друга, хотя прошло, наверное, еще слишком мало времени после смерти ее мужа, да и место для первого свидания мы выбрали неправильно. Дело в том, что именно она позировала мне в Саронно, когда я рисовал в тамошней церкви Пресвятую Деву Марию. Там, в церкви, мы впервые и обнялись. А нас увидели и осудили. И она, будучи женщиной богобоязненной, отослала меня прочь. Я уехал, но скорее ради нее, чем ради себя самого, и только теперь понял, что не в силах жить с нею в разлуке. Без нее мне и жизнь не мила. И сейчас для меня значение имеет только она одна.
— Я думаю, теперь ты до конца жизни так и будешь рисовать только ее, — разглядывая фрески, покачала головой сестра Бьянка.
Бернардино пожал плечами, словно запросто отказался бы от своего дара живописца.
— Ничего, на свете и без того уже достаточно моих картин. И все же лучшие мои работы — здесь. Прав оказался мой учитель!
— Твой учитель?
— Да, мой учитель, великий Леонардо да Винчи. Он сказал мне, что я не сумею хорошо писать до тех пор, пока не обрету способность чувствовать. И был прав. То, что я изобразил на белых стенах церкви в Саронно, — просто сладкая благочестивая чепуха. Я расписал эти стены красивыми картинками, будто украшая торт! А здесь, войдя в черную темницу, я создал шкатулку, полную сокровищ. Я знаю, что никогда мне уже не создать ничего лучше этого. История будет судить меня именно по этим фрескам. — Широким решительным жестом Бернардино обвел центральный неф и многочисленные приделы, стены которых теперь словно ожили благодаря множеству его прекрасных творений.
Он и сам видел, что эти работы лишены не только классической умеренности, свойственной его фрескам в Саронно, но и равнодушной статичности, по заимствованной им у мастеров античности, которая была характерна для него ранее. Его здешние фрески не отличались ни изысканностью, ни аристократичностью, свойственной произведениям угодливых придворных живописцев. Нет, на них люди по-настоящему жили, дышали полной грудью. Та неясная игра оттенков, которую он по-обезьяньи позаимствовал у Леонардо, теперь обрела четкость и ясность живого, реалистического изображения. Бернардино более не был стеснен ни формой, ни необходимостью сдерживать себя. Его талант выпустили на волю те страсти, что бушевали у него в душе, и кисть стала как бы продолжением его живой руки.
Теперь художник и сам понял, что мастерство его возрастает одновременно с укреплением его веры в Бога, каждый человек, изображенный им на фресках, теперь как бы светился изнутри светом преданности Господу, так что святым не нужен был даже нимб над головою. У Бернардино порой возникало ощущение, будто он ведет разговор с некими учеными собеседниками, с целым сонмом святых, которые специально собрались в этой церкви, чтобы его послушать. Здесь были и те, кто давно уже покоился в земле, и те, что были еще живы: коленопреклоненный Алессандро Бентивольо, отец сестры Бьянки, в роскошных одеждах серого, белого, черного и золотого оттенков, а рядом с ним святой Стефаний, стоящий среди разбросанных камней, которыми его и убили. А вот и покойная мать аббатисы, Ипполита, преклонила колена над святыми Агатой и Люсией, и у всех трех женщин лицо и фигура Симонетты ди Саронно. С пилястров блаженными улыбками улыбались ему сестра Бьянка и ее брат Ансельмо, которых художник изобразил как святую Схоластику и ее брата-близнеца святого Бенедикта. В радужном сверкании ярких красок и тончайших оттенков — ляпис-лазури, барвинка, малахита — с арок и сводов церкви, с ее медальонов и тимпанов вниз смотрели прошлое и настоящее. Цвета и складки одежд тех, кто был изображен на фресках, поражали своей естественностью, sottinsù,[49] как и перспектива, были переданы столь безупречно, что казалось, святые действительно склоняются над миром, лежащим у их ног, дабы одарить его своей милостью. Бернардино и впрямь превратил иллюзию в реальность. Написанные им мраморные колонны и ниши выглядели как настоящие, словно были высечены каменщиком, — такой естественной была изображенная художником игра света и тени. Глядя на свое творение, он понимал, что это действительно его лучшая работа — работа, достойная настоящего мастера.
— Вот только я больше не стремлюсь восхищать зрителей, — задумчиво промолвил Бернардино, словно обращаясь к самому себе и отвечая на некий незаданный вопрос. — Я стремлюсь только к ней. Только она нужна мне, и если она захочет жить со мной, мы станем с нею жить во грехе, если, конечно, это можно назвать грехом. Да я готов жить хоть на ступенях ее крыльца и каждый день надоедать ей своим присутствием, коли так будет нужно!
Аббатиса ответила не сразу.
— Бернардино, дорогой мой, — подумав немного, сказала она, — а тебе никогда не приходило в голову, что подобные жертвы столь уж необходимы? Ты ведь и сам говоришь, что приобщился к Богу. И Он действительно любит тебя, несмотря на все твои ошибки и недостатки, как, впрочем, любит и всех остальных своих детей. Так, может, тебе удастся и дальше следовать Его путем?
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду брак. Это одно из церковных таинств, союз двух людей, наиболее угодный Богу.
— Ты имеешь в виду законный брак? — Бернардино произнес это слово, слегка запинаясь, словно выговаривая его впервые в жизни.
— Ну естественно. — По губам аббатисы скользнула легкая улыбка. — Неужели ты никогда не задумывался об этом?
— Никогда!.. Но разве это возможно?
— Я маловато знаю о мирских делах, — рассмеялась сестра Бьянка, — но, по-моему, брак — дело вполне обычное. Мужчине просто нужно спросить у дамы, согласна ли она выйти за него замуж, и ждать, когда та скажет «да». — Бьянка явно подтрунивала над растерявшимся художником.
— Но…
— Ты прожил у нас в монастыре почти два года. Скажи, когда умер ее муж?
— Он погиб в битве при Павии. За год до того, как я сюда перебрался.
— Значит, прошло целых три года, как его бедная душа, да хранит ее Господь, отбыла в мир иной. У дамы твоего сердца было вполне достаточно времени, чтобы оплакать покойного супруга. Мы обязаны оказывать мертвым почет и уважение, но тем, кто остался жив, особенно молодым, все же полагается жить дальше и до конца счастливо прожить собственную жизнь, а не тратить ее целиком на то, чтобы оплакивать умерших. Церковь и канонический закон позволяют овдовевшей женщине через определенный промежуток времени вторично выйти замуж, и в твоем случае этот срок давно уже миновал. Так что если эта синьора захочет за тебя выйти, она будет твоей женой.
