Когда ужин закончился, Томас не захотел сидеть в одиночестве с бокалом портвейна, осушил его и присоединился к трем женщинам, которые пили чай в гостиной. Изабелла играла на клавесине, а Сара, не слушавшая музыку, рассказала Томасу несколько пошлых шуток, над которыми Томас громко хохотал. Сара тоже смеялась, не обращая внимания на каменное лицо Кэтрин. В том, как Сара говорила, а Томас слушал ее, сидя на диване, чувствовалось, что они связаны загадочной близостью, которую никоим образом не следовало воскрешать. Кэтрин боролась с желанием вскочить и зажать Саре рот рукой, как однажды поступила, когда маленький Томми, ничего не подозревая, повторил слово, услышанное на улице.
Когда настал час прощания, Кэтрин впервые покидала дом Изабеллы без сожаления. Раньше часы пролетали незаметно. В этот вечер казалось, что они тянутся бесконечно долго.
— Все будет хорошо, когда ты переедешь в новый дом, — тихо сказала Изабелла с сочувствующей ноткой в голосе, когда прощалась с Кэтрин, которая выбралась на светское мероприятие впервые после похорон, состоявшихся много недель назад, и Изабелла подумала, что именно по этой причине она так подавлена. — Я знаю, что тебе не нравится Сомерсет-Корт. В новом месте тебе станет лучше.
Томас повез Кэтрин домой в недавно приобретенном фаэтоне, это был быстрый экипаж темно-синего цвета, в котором было легко разъезжать по городу. Всю дорогу она угрюмо молчала. К подобному притворству веками прибегали жены, демонстрируя недовольство и ожидая, что мужья вытянут из них причину такого поведения, словно пробку из бутылки. К ее несчастью, Томас так повеселел от вина, что не заметил, что жена молчит, кипя от злости. Ему было мало пуститься в разговор с этой тварью, который был вовсе не уместен в гостиной Изабеллы, в довершение всего он не заметил, что она, его жена, весь вечер чувствовала себя несчастной, испытывала мучительную боль и в душе горько плакала. Хотя все это казалось неразумным и нелогичным, ей хотелось, чтобы он утешил ее не только за то, что она лишилась ребенка, но и возлюбленного, о существовании которого ему никогда не говорили. Однако трагедия заключалась в том, что Томас был не в силах сделать это.
Приехав в Сомерсет-Корт, она немедленно отправилась в спальню и уже лежала, когда Том, проследив, чтобы лошадь отвели в конюшню, нетвердой походкой стал подниматься по лестнице. Веселое настроение не покинуло его. Надышавшись прохладным ночным воздухом по пути домой, он опьянел еще больше. Раздеваясь, он пел и насвистывал и не без труда нашел своим карманным часам место на комоде. Он промахнулся, когда бросил рубашку на кресло, и не пытался поднять ее.
Приподняв одеяла, он скользнул в постель. От него разило вином, а жар его тела, казалось, проникал сквозь ночную рубашку, когда он начал развязывать ленты, пытаясь высвободить ее из этого плотно прилегавшего предмета одежды и не догадываясь, что нервы жены натянуты до предела.
— Мое сладкое яблочко, — пробормотал он, целуя ее в ухо, затем в шею. — Мою любовь к тебе не измерить морскими глубинами или небесными высями.
Не было такой части ее тела, которую бы Томас не восхвалял в самых нежных и страстных выражениях. Он считал ее настоящей красавицей и никогда не забывал сказать ей об этом. Любовными ласками Томас всегда стремился доставить ей наибольшее удовольствие, и не его вина в том, что последние дни она замкнулась в себе и даже в его объятиях чувствовала себя одинокой. Он хранил ей верность и не мог бы изменить. Даже за время беременности и горя жены он не искал других встреч, не желал никого и ждал лишь ее. В нынешнем подогретом вином радостном настроении он забыл обо всем и нежно ласкал ее, наслаждался ее изящным телом. Ее ночная рубашка затерялась где-то на постели.
Кэтрин пыталась сопротивляться, но он не слушал и ничего не замечал, его страсть накалялась. Кэтрин чувствовала себя так, будто ее победили и захватили в плен, его губы впились в ее уста, она задыхалась, ей не хватало воздуха. Когда Томас овладел ею, она от отчаяния безудержно зарыдала.
— Никогда не думал, что такое может случиться с нами, — произнес Томас с явной обидой в голосе. — Кэтрин, ты перестала любить меня. Ты меня когда-нибудь любила? Похоже, я знаю правду уже давно, но был не в силах смириться с ней.
Томас медленно сел в постели вместе с простыней, которая опутала обоих. Она не могла вынести его страданий, вызванных разочарованием, перевернулась на другой бок, спрятала лицо в согнутой руке и не переставала рыдать. Она почувствовала, как он встал с постели. Кэтрин так и не узнала, в какой части дома он спал в ту ночь.
Когда она спустилась к завтраку, он уже покинул дом. В этом не было ничего необычного. Томас всегда приходил в мастерскую вместе с остальными, если только ему не приходилось отправляться куда-либо по делам. Тогда он предоставлял право открывать мастерскую старшему рабочему, йоркширцу, с которым он работал еще у Ричарда Вуда в Йорке. В шесть часов он пришел домой на ужин и по его внешнему виду казалось, будто между ними не произошло ничего неприятного. Только после ужина он дал ясно понять, что обстоятельства изменились коренным образом. Томас сидел в кресле у камина, и, протянув длинные ноги ближе к огню, набивал трубку и уплотнял табак кончиком пальца.
— В новом доме половина комнат уже готовы, — сказал он, приближая тонкую свечу к огню, чтобы раскурить от нее трубку. — Еще две недели, и его окончательно приведут в порядок. Я поставил в одной спальне раскладушку и сегодня отнесу туда постельные принадлежности и другие необходимые вещи. Каждый вечер я буду ужинать здесь, чтобы Томми не забыл меня. Когда все работы будут закончены и в нашем новом доме выветрится запах краски, ты сможешь переехать туда в любое время.
Кэтрин сидела напротив него, ее спина выпрямилась словно аршин, чашка с чаем в ее руке стала чуть подрагивать. Он предоставлял и ей и себе время, передышку, в течение которой их отношения либо уладятся, либо наступит полный разрыв. И то и другое произойдет под одной крышей, ибо ради сына они и не думали жить в разных местах.
— Как тебе угодно, Томас, — сурово сказала она.
Он переехал в дом номер 60 только во время Рождества, прошло уже два с половиной месяца после той ужасной ночи, когда они не поладили. Днем раньше перевезли уже большую часть мебели и разместили в комнатах. Эта мебель была гораздо лучше той, какой они обставили первый дом. Накануне Рождества последние предметы мебели были разобраны, упакованы и перевезены по новому адресу. Шел сильный снег, когда она вместе с Томми приехала в новый дом. Внешняя сторона дома и остальных владений были ей более чем знакомы, ибо она жила недалеко от этой улицы и не помнила, сколько раз проходила по ней. Однако они ни разу не заходила в дом. Кэтрин была в трауре, когда Томас впервые начал вести переговоры о приобретении дома, и замкнулась в своем горе. Выйдя из экипажа и взяв Томми на руки, она критически посмотрела на окна нижних и верхних этажей, в которых отражались огни от горевших в комнатах каминов. Прижав мальчика к себе, Кэтрин поднялась по узкой лестнице, начинавшейся прямо на пешеходной дорожке. Дорожка была защищена от проезжавшего транспорта камнями, выстроенными вдоль улицы, словно шахматные фигуры. Дверь была новой и на ней сверкали медный молоточек и ручка. Она уже хорошо разбиралась в древесине и сразу узнала, что дверь сделана из лучшей породы кубинского красного дерева. Над ней возвышалось красивое веерообразное окно. Кэтрин не пришлось стучать, чтобы ей открыли. Служанка, уехавшая раньше нее вместе с последней партией мебели, распахнула дверь. Служанка специально к этому случаю надела свежий крахмальный домашний чепчик и фартук.
