Оттавиано не появлялся здесь никогда. Бедный Оттавиано, чужак. Он был бледненьким, хрупким и часто кашлял. Он был очень похож на Джорджо, и все дети, как приказал Чезаре, игнорировали его, потому что он, как опять же объявил Чезаре, не имел к ним никакого отношения.
Но именно из-за Оттавиано и Джорджо, тех самых, которых дети считали персонами ничего не значащими, в их жизни и произошли перемены.
И Оттавиано, и Джорджо с каждым днем становились все беспокойнее, все бледнее. Погода стояла жаркая, воздух был пропитан влагой, и Джорджо, таявший буквально на глазах, в конце концов улегся в постель, и в доме воцарилась странная тишина.
Ваноцца горько плакала, потому что она уже успела полюбить своего доброго и робкого мужа, и когда он скончался, очень горевала. Вскоре после этого слег в постель и маленький Оттавиано – симптомы его болезни повторяли симптомы болезни отца, и он тоже умер. Таким образом за несколько месяцев семейство лишилось двух своих членов.
Лукреция видела горе матери и тоже плакала. Она тосковала по маленькому Оттавиано – он был одним из ее самых преданных обожателей.
Чезаре застал ее в слезах и осведомился о их причине.
– Но ты же сам знаешь, – удивившись вопросу, ответила Лукреция. – Отец наш умер, и маленький братик тоже. Мама печалится, и я вместе с нею.
Чезаре рассердился и прищелкнул пальцами.
– Тебе не следует о них плакать. Они не имеют к нам никакого отношения.
Лукреция покачала головой – впервые в жизни она позволила себе не согласиться с братом. Она любила их обоих – ей вообще было нетрудно любить людей. Джорджо был к ней очень добр, а Оттавиано был таким маленьким, таким хорошеньким, так что она продолжала плакать, несмотря на запрещение Чезаре.
Чезаре не следовало сердиться, однако она заметила, как в его глазах разгорался привычный гнев.
– Лукреция, не смей плакать! Я приказываю! Вытри глаза. Вот, возьми платок, вытри глаза и улыбнись. Улыбайся!
Но она не могла улыбаться. Лукреция честно пыталась, но, вспомнив, как добр был к ней Джорджо, как любил он таскать ее на плечах, как тогда восхищались окружающие ее прелестными, развевающимися на ветру волосами, она вновь разражалась слезами. А маленький Оттавиано! Он любил к ней прижиматься, совал ей в руку свою маленькую ручонку, забавно коверкал ее имя! Нет, она не могла улыбаться, зная, что никогда больше не увидит ни Джорджо, ни Оттавиано.
Чезаре начал задыхаться, что означало у него крайнюю степень гнева. Он схватил ее за шею, и на этот раз она ощутила не нежность, но злобу.
– Пришло время тебе узнать правду! – воскликнул он. – Неужели ты не знаешь, кто на самом деле наш отец?
Она никогда не думала о том, что у нее должен быть отец, и когда в доме появился Джорджо и Ваноцца стала называть его мужем, она стала думать о нем, как об отце. Но что-то все же смущало ее, поэтому и на этот раз она промолчала, надеясь лишь, что Чезаре ослабит хватку.
Чезаре приблизил к ней свое лицо и прошептал:
– Родриго, кардинал Борджа, нам не дядя, дурочка. Он – наш отец.
– Дядя Родриго? – недоверчиво переспросила она.
– Конечно, глупышка, – теперь Чезаре держал ее уже с былой нежностью. Он прижался к ее щечке губами и крепко поцеловал – эти его поцелуи почему-то ее тревожили. – А как ты думаешь, почему он так часто сюда приходит? Почему он так нас любит? Да потому, что он – наш отец. Пора уже тебе знать это. Теперь ты и сама видишь, что рыдать по поводу Джорджо и Оттавиано не имеет никакого смысла. Теперь ты поняла, Лукреция?
Его глаза снова потемнели, но теперь не от гнева, а от гордости, потому что дядя Родриго, великий кардинал, который – о том они должны молиться денно и нощно – когда-нибудь станет Папой, был их отцом.
– Хорошо, Чезаре, – сказала она, потому что она побаивалась брата, когда он становился таким.
Но, оставшись в одиночестве, она забралась в уголок и снова стала лить слезы по Джорджо и Оттавиано.
Но даже Чезаре пришлось узнать, что смерть таких, как он считал, незначительных персон, может внести в его жизнь значительные изменения.
Родриго, по-прежнему озабоченный благосостоянием своей экс-любовницы, решил, что, поскольку она лишилась одного мужа, ей следует дать другого. Поэтому он организовал ее брак с неким Карло Канале. Это была для Ваноццы удачная партия: Карло служил камерарием при кардинале Франческо Гонзага и был человеком образованным и светским.
Это он вдохновил поэта Анджело Полициано на написание «Орфея», и философские и гуманистические круги Мантуи относились к нему с большим почтением. Этот человек мог быть полезен Родриго, а Канале был достаточно мудр, чтобы понимать, что с помощью Родриго он сможет, наконец, добиться вожделенного, но прежде недоступного, благосостояния.
Нотариус Родриго составил новый брачный контракт, и Ваноцца подготовилась к жизни с новым супругом. Но, обретя нового мужа, она лишилась троих старших детей. Она отнеслась к этой ситуации философски, поскольку знала, что Родриго не позволит своим детям, как только они вступят в пору отрочества, оставаться в ее доме: сравнительно скромный дом простой римской матроны – мало подходящее место для тех, кого ждет блистательное будущее.
Вот почему Лукрецию ждала самая грандиозная жизненная перемена.
Джованни отправлялся в Испанию к своему старшему брату Педро Луису – отец организовал там для него такую же почетную жизнь, как и для Педро Луша. Чезаре пока оставался в Риме, позже ему следовало пройти курс обучения в испанской епархии, а потом изучать законодательство в университетах Перуджи или Пизы. На какое-то время они с Лукреций оставались в материнском доме, но вскоре должны были перебраться в дом одной из родственниц Родриго: там им дали бы воспитание более достойное детей такого отца.
Для Лукреции это был серьезный удар. Она лишалась дома, в котором прожила первые шесть лет своей жизни. И, самое ужасное, все это произошло так неожиданно и стремительно! Единственным, на лице кого в эти дни в доме на площади Пиццо-ди-Мерло можно было видеть улыбку, был Гоффредо – он носился по детской, размахивая воображаемой шпагой, отвешивал поклоны Чезаре, называя его «Ваше Преосвященство». Джованни, возбужденный предстоящим путешествием, без конца говорил об Испании.
Лукреция наблюдала за Чезаре: он скрестил руки на груди, лицо его побледнело от с трудом подавляемого гнева. Впервые в жизни Чезаре не вопил от ярости, не грозился прибить Джованни – впервые в жизни Чезаре осознал свое поражение.
Произошло то, что произошло, и, как бы они ни бахвалились, как бы ни вольничали в детской, у них не было иного выхода, кроме как подчиняться приказам.
