— Понял, — кивнул садовник. Похоже, прежняя неприязнь к Леону у него прошла, сменившись заинтересованностью и чувством надежды.
— И в следующий раз не кидайся на людей, если не хочешь, чтобы тебя проткнули шпагой, — напутствовал его Леон, пряча оружие в ножны.
— Не надо было шутить про цветы, — буркнул Поль, но уже без прежней враждебности.
Они разошлись, и Ожье направился домой — видимо, желание пить в таверне у него пропало; Леон же быстро добрался до гостиницы, поднялся наверх, вошёл внутрь номера, уверенный, что Эжени уже спит, и вздрогнул. В номере не было темно: на столе горела свеча, а за столом сидела Эжени, лицо её было бледно, на нём виднелись следы непросохших слёз.
— Леон, — выдохнула она, увидев своего постоянного спутника и любовника. — Мне надо с вами серьёзно поговорить. Моя мать знает о нашей с вами связи.
Глава XXXI. Помнить о лесе и холодном железе
Эжени де Сен-Мартен провела большую часть дня за чтением чужих писем — точнее, писем, принадлежавших близкому ей человеку, но не предназначенных для её глаз, — и теперь чувствовала себя так, словно застала отца за каким-то неприличным занятием вроде купания в ванной или исполнения супружеского долга в постели. В этих письмах отец представал совсем другим — не тем сдержанным рассудительным человеком, от которого Эжени унаследовала свою серьёзность, не отцом, тщетно пытавшимся быть строгим с дочерью, а пылким и способным на безумство влюблённым. Матильда не солгала — таинственная Корнелия и впрямь изъяснялась загадками, и большинство выражений в её посланиях имело смысл только для неё самой и Венсана, её бывшего возлюбленного. Единственное, что поняла Эжени — это то, что для её отца и Корнелии заброшенная церковь возле холмов имела какое-то важное значение.
«А меня чуть не изнасиловали возле этой церкви», — мрачно подумала она. На миг ей пришло в голову, что Антуан де Лавуаль мог иметь какое-то отношение к Корнелии и её нелюбви к семейству Венсана, но девушка тут же отбросила эту мысль. Де Лавуаль напал на неё потому, что хотел удовлетворить свою похоть, потешить своё самолюбие, и никакая ведьма не могла быть в этом замешана. И потом, если бы бывшая любовница отца подослала Антуана, чтобы навредить Эжени, его внезапная гибель должна была вызвать у неё подозрения, она должна была сама явиться в их края, чтобы понять, что произошло, но ничего подобного не случилось — наоборот, после смерти несостоявшегося насильника Эжени в её жизни и жизни её родителей наступило пугающее затишье.
Так ничего толком и не выяснив и отчаявшись найти в письмах тайный шифр, Эжени аккуратно сложила порядком истрёпанные бумажки (в поисках следов невидимых чернил она подогревала их свечой и по случайности едва не подожгла) и спрятала их среди своих вещей. Затем она решила вновь отправиться в монастырь, надеясь, что матери стало лучше и она, возможно, прольёт свет на возникшие у дочери вопросы.
Мать Христина, снова увидев гостью, покачала головой и пробормотала: «Что-то вы зачастили к матери, сударыня», однако пропустила Эжени в келью сестры Терезы. Едва переступив порог, девушка поняла: что-то не так. Несмотря на сгустившиеся сумерки, мать сидела в темноте, не зажигая свечей, руки её были скрещены на груди, голова опущена. При появлении дочери Матильда де Сен-Мартен вскинулась, и Эжени вздрогнула, увидев её плотно сжатые губы и сверкающие глаза.
— Явилась, значит, — холодно проговорила мать. — Не думала, что ты осмелишься вновь появиться после того, что произошло пару часов назад.
— Что случилось, матушка? — опешила Эжени, лихорадочно перебирая в голове все события сегодняшнего дня. Она спокойно сидела у себя в номере и читала письма, значит, что-то произошло с Леоном. Он попал в беду, и мать узнала об этом, а также о том, что он состоит на службе у её дочери? Но почему она так разгневана? Боже, что успел натворить Леон за эти полдня?
— И ты ещё спрашиваешь! — Матильда всплеснула руками. Сейчас в ней не было ничего от кроткой сестры Терезы, губы дрожали, глаза метали молнии, и казалось, она готова испепелить дочь взглядом. Эжени тут же вспомнила все ссоры, случавшиеся в их замке ещё в то время, когда был жив отец, и поёжилась — Матильда, при всей её холодности, могла быть страшна в гневе.
— Ты сама пару часов назад явилась ко мне, выложила всю правду про тебя и твоего любовника, умчалась, будто за тобой черти гнались, а теперь приходишь как ни в чём не бывало и называешь меня «матушкой»? Ты правда надеешься, что я прощу тебе то, что ты натворила?
— Любовника? — прошептала Эжени. Голова у неё внезапно закружилась, и она была вынуждена прислониться к стене.
— Твоего капитана гвардии или кто он там? Луи — так, кажется, его зовут?
— Леон, — одними губами проговорила девушка. Сердце её колотилось так сильно, что стук отдавался во всём теле, особенно в висках, лицо горело, и она была уверена, что щёки у неё пылают красным.
— Неважно, — отмахнулась Матильда, поднимаясь со стула. Эжени в страхе отступила, опасаясь, не залепит ли мать ей пощёчину — уж очень разгневанной она выглядела. — Вот так, значит? Едва успев остаться одна, ты позоришь отца, нанимаешь на службу невесть кого, носишься с ним по лесам и полям, берёшь его себе в любовники! — последнее слово мать будто выплюнула. — А потом ещё находишь в себе наглость прийти ко мне, в дом Господа, — она широким жестом обвела стены кельи, — и со смехом признаёшься мне в этом!
— Признаюсь? — пробормотала Эжени, сильнее прижимаясь к стене. — Со смехом? Я?
— А кто же ещё? Мы тебя никогда не били, но честное слово, ты заслуживаешь хорошей розги! Был бы жив отец, он бы тебя не пощадил!
— Почему ты думаешь, что это правда? — дрожащим голосом спросила дочь. — Насчёт меня и капитана Леона?
— Потому что я не понимаю, зачем тебе лгать мне, — высохшая грудь Матильды тяжело вздымалась под рясой. — И сложно выдумать такую складную историю. Кроме того, я спросила сестру Марию — а у неё сестра прислуживает в гостинице — и она подтвердила, что ты приехала с каким-то мужчиной и остановилась с ним в одном номере!
Она перевела дух, опять опустилась в кресло и продолжила уже более спокойным тоном:
— Впрочем, мне нет дела до того, правда это или выдумка. Если выдумка, то ты лжёшь в лицо своей матери в доме Божьем! — она снова указала на окружавшие её стены. — Если же правда, то ты бесчестишь себя с каким-то проходимцем в доме твоего отца…
— Леон не проходимец! — Эжени сама поразилась тому, как зазвенел её голос. — И этот дом теперь принадлежит мне! И я… я люблю Леона!
— Ты ничего не знаешь о любви! — воскликнула Матильда, и в её голосе послышались слёзы. — Я бы желала проклясть тебя, отречься от такой дочери, но я слишком слаба для этого. Поэтому уходи, я не желаю тебя больше видеть!
— Взаимно, матушка, — прошептала дочь и стрелой вылетела из кельи. Она не помнила, как выбралась из монастыря и доехала до гостиницы — в ушах у неё всю дорогу звоном колокола звучали слова матери: «Я бы желала проклясть тебя…». Господи, но откуда она узнала? В первые минуты, когда сошло оцепенение и на смену ему пришла горькая, раздирающая душу обида, Эжени хотела развернуться и кинуться обратно в монастырь — бросить в лицо матери все те обидные слова, которые пришли ей в голову лишь сейчас. Она никогда не умела постоять за себя в ссоре — всегда молчала, позволяя поносить себя, а те слова, которые нужно было сказать, находились намного позже. Эжени уже натянула поводья, готовясь развернуть Ланселота, но тут новая мысль, пришедшая в голову только сейчас, заставила её замереть на месте, остановив нервно фыркающего коня.
А что, если во всём этом замешано злое колдовство? Эжени, в отличие от Камиллы Башелье, не страдала провалами в памяти и прекрасно помнила, что она делала и где была. Она определённо не выходила из своего номера после того, как утром вернулась из монастыря, — весь день сидела за столом, внимательно перечитывая письма. Эжени хорошо помнила это, так что не могло быть и речи о том, что её околдовали или же в неё вселился чей-то призрак. При мысли об этом она невольно поднесла руку сначала к груди, а затем к голове, будто из неё прямо сейчас могла вылететь какая-то тёмная сущность. Нет-нет, Эжени совершенно точно не являлась к матери и не рассказывала ей про Леона!
