Джоанна, погруженная в свои думы, не замечала суровой и дикой красоты этого края. Она не улыбнулась даже при виде грациозных лебедей, плававших в одном из озер. Лебеди всегда напоминали ей о матери! Она никак не могла заставить себя поверить, что человек, так страстно призывавший ее верить ему, учиняет теперь над ней столь ужасное насилие — везет ее в полный призраков прошлого родовой замок!
Они провели ночь в аббатстве Данли — бедной обители, сводившей концы с концами благодаря продаже сыров, которые варили монахи, и редких сортов меда, секрет приготовления которых был известен лишь немногим из братьев. Монахи-клюнийцы были чрезвычайно благодарны своим щедрым гостям за их пожертвование в пользу обители. Им выставили самые лучшие яства, какие нашлись в аббатстве, и отвели для ночлега самые просторные, чистые помещения. Но… устав монастыря требовал, чтобы путники, проводящие ночь в его стенах, хранили целомудрие, как и обитающие здесь монахи. Поэтому мужчины спали отдельно от женщин. Исключения не делалось даже для состоящих в браке.
Джоанна убедила себя, что это распоряжение вполне ее устраивает. Она так устала от многочасовой езды верхом, что рада была вытянуться на постели и заснуть. К тому же настойчивость Райлана по поводу поездки в Оксвич нисколько не располагала ее к супружеским объятиям. Однако в глубине души она не могла не признать, что чувствовала бы себя спокойнее и увереннее подле сильного, мужественного Райлана. Скоро они приедут в Оксвич. При мысли об этом сердце в ее груди замирало, в висках начинало стучать. Но ей не с кем было поделиться своими страхами.
Райлан проводил ее до небольшой комнаты, в которой Джоанне предстояло провести ночь. Там уже расположились две женщины-паломницы. Остановившись на пороге, Райлан наклонился к Джоанне и нежно поцеловал ее в губы. В эту минуту она почувствовала, что страх отпустил ее истерзанное сердце. Несмотря на обиду, которую она питала к мужу, его крепкие руки и широкая надежная грудь, к которой она приникла, дала ей надежду и уверенность, которых ей так недоставало на протяжении всего их долгого пути. Но через мгновение он разжал объятия, повернул Джоанну лицом к комнате и зашагал прочь. Страх и одиночество вновь завладели ею, и она, закусив губу, подошла к своей постели.
Они испытывают влечение друг к другу, в этом нет сомнения, думала она. Их тела охвачены страстью, которую она, как ни пыталась, не смогла побороть. Но дать радость и умиротворение ее душе Райлан не может и не хочет. И если она заговорит об этом, он, возможно, даже не поймет толком, о чем идет речь. Как не поймет он и того, почему ей претит сама мысль о ее владениях, которые представляют для него столь серьезный стратегический интерес.
Но ведь он и не обещал ей ничего подобного, напомнила она себе, вытягиваясь на жестком ложе и закутываясь в грубое шерстяное одеяло. С ее стороны было просто неразумно ожидать понимания от такого человека, как он. Ей всегда было известно, что мужчины не дают себе труда разобраться в чувствах женщин. Почему же теперь она испытывает столь сильное разочарование? У нее нет другого выбора, кроме как стараться держать себя в руках, пока они будут в Оксвиче. Зато потом, поселившись в Блэкстоне, она ни за что не согласится снова ехать в замок своего детства.
Сомкнув усталые веки, Джоанна сквозь сон подумала, что теперь, после того как их обвенчали, она не чувствует прежнего отвращения к браку, да и к Райлану тоже, ведь нельзя ожидать от человека большего, чем он в состоянии дать. Тем более что супружеский союз нерасторжим. Даже мысль о детях, совсем недавно приведшая ее в смятение, теперь отозвалась в ее сердце каким-то прежде неведомым, радостным теплом. Это будут ее дети — ее и Райлана. Она осознала, что теперь ее гнев и досада на него почти исчезли.
Она пыталась, тщетно борясь со сном, возразить себе, что хотя Райлан и муж ей, но доверять ему опасно, он себялюбив и бессердечен, но воображение рисовало ей восхитительную картину: резвящиеся на зеленой поляне дети — синеглазый мальчик с темными кудрями и смеющаяся золотоволосая девочка…
Они покинули аббатство еще до рассвета. У Джоанны при виде ее лошади едва не подкосились ноги. Как может спокойное сидение в седле так изнурять тело? Райлан, словно прочитав ее мысли, спросил:
— Не хотите ли сесть ко мне в седло? — и нежно обнял ее за талию.
Джоанна гордо выпрямилась. Его сердечный, участливый тон задел ее за живое. Как трогательно заботится он о ее теле! А душа ее, рвущаяся на части от горя и ужаса, для него вовсе не существует. Иначе он не принуждал бы ее ехать в Оксвич.
— Я поеду одна, — пробормотала она, глядя на свою лошадь. «Даже если она сбросит меня из седла, — думала Джоанна, — и забьет копытами насмерть, я не откажусь ехать на ней. Не хочу сидеть в его седле, прижимаясь к его груди».
Однако, взобравшись на свою лошадь, она чуть не пожалела о своем решении. Прижавшись к груди Райлана, она чувствовала бы себя намного лучше. Да и езда не так сильно изнуряла бы ее. Но Джоанна подогревала в себе гнев и негодование, а они без сомнения быстро иссякли бы, окажись она в его объятиях. Уж лучше быть одной в седле.
Они двигались медленной рысью в предрассветной мгле. Над небольшими озерцами клубился туман. От воды тянуло сыростью и прохладой. Джоанна со вздохом призналась в душе, что ведет себя неправильно. Церковь требовала, чтобы она забывала и прощала обиды, повинуясь воле своего супруга, ежели таковая не противоречит Божиим заповедям. Но мысль эта не помогла ей рассеять страх перед Оксвичем. До него уже рукой подать, и с каждым перестуком лошадиных копыт он все ближе. В окутавшей их отряд мгле она отчетливо представляла себя те страшные мгновения, которые навек запечатлелись в ее памяти. Темное пространство под кроватью леди Хэрриетт. Ритмичный скрип веревочной сетки. Плач.
Джоанна машинально потерла тонкий белый шрам на своем запястье. Теперь, став взрослой, она поняла смысл происходившего, который был недоступен полумертвой от ужаса девятилетней девочке. Она знала, что означало ритмичное покачивание матраса. И регулярно, ежемесячно повторявшиеся припадки бешенства у отца. Она вспоминала слова отца, называвшего имя какого-то человека, который погиб в сражении.
Джоанна помотала головой. Из-за чего же все-таки так горько плакала мать? Грубость ли отца довела ее до отчаяния или известие о кончине того человека? Вероятно и то, и другое вместе. Джоанна нахмурилась. Почему же она никак не может перестать думать об этом?! Ведь прошло уже столько времени. Некоторые из событий тех дней она помнит совершенно отчетливо, другие же померкли и потускнели с годами в ее памяти. Она помассировала ноющий висок.
