речь, сколько наблюдавший за лицами послов.
Лица были испуганные, но тут дивиться нечему – всякий испугается, поняв, что придется отвечать на вопросы об ужасном убийстве, да еще и в чужой стране, где охотно обвинят чужаков.
– Люди рассказали рано утром, – ответил Рихер. – Наши друзья-торговцы. Об этом знает весь город.
– У вас вчера гулянка была, а, Тудор? Когда разошлись?
– Еще было светло.
– То есть, как стемнело, у вас в доме никто из чужих не остался?
– Из чужих? – удивился вопросу Рихер. – Зачем нам чужие?
– Чтобы сказали, кто из вас ночью из дома уходил.
– Уж не думаешь ли ты… – Рихер вскинул голову, – что это мы зарезали того несчастного? Мы, христиане, убили человека на языческом камне? В жертву дьяволу? Клерикуса?
– Я ночевал у Торлиба, твоего родича, – торопливо вставил Хельмо. – Приехал к нему еще засветло и оставался… уехал после завтрака.
– У Тор… у Торлейва? – Мистина уставился на него. – С чего бы? И часто ты у него ночуешь?
«Он ведь не баба!» – невольно закончил Мистина эту мысль, уже тем раздосадованный, что в это дело как-то замешался племянник.
– Вчера мы… – Хельмо покосился на Рихера, – немного повздорили, я был раздосадован и хотел утешиться беседой с другом.
– Приведите Пестряныча-младшего, – велел Мистина отрокам.
– Если так… – в явном колебании начал Рихер, – если ты думаешь… что нам нужно оправдать себя… что я… Я тоже ночевал не дома. Я был у Станимира… Ночь провел там.
– И ты хотел беседой с другом утешиться?
– Хотел узнать, что еще говорят про тот золотой меч и что князь намерен с ним делать. Но у Станимира такое крепкое медовое вино…
Приехал Торлейв и подтвердил: Хельмо явился еще засветло и оставался на всю ночь. Никак не мог выйти со двора, прикончить папаса и вернуться так, чтобы никто в доме не заметил. Тем временем послали Велерада к Станимиру, и тот передал: Рихер приехал к ужину, как уже случалось несколько раз, но слишком усердно налег на медовуху и в сумерках заснул за столом. Его перенесли на лавку, наполовину раздели и оставили спать, поставив рядом кринку кваса. Выйти ночью тайком он не мог – на дворе псы.
Вообразить же отца Гримальда, вдвоем с отцом Теодором волокущих связанного греческого собрата-иерея в языческое святилище, чтобы там выпустить ему кишки, не мог даже Мистина. Арне вернулся ни с чем: в Ратных домах не нашлось ни золотого меча, ни кусков пергамента с греческими буквами. Он привез горсть пергаментных клочков, найденных в вещах Хельмо, но те были мелко исписаны по-латыни. Будучи спрошен, Хельмо ответил, что это молитвы: молитвенника у него нет, и крестная мать, госпожа Матильда, самолично переписала для него несколько молитв к Богородице, провожая в дальнюю дорогу. Очень просит вернуть ему благословение крестной-королевы.
С тем немцев пришлось отпустить восвояси. Отец Гримальд напоследок попросил разрешения отслужить по отцу Ставракию в церкви заупокойную службу, но Мистина махнул рукой:
– Скройся. У княгини спрашивай.
Уместно ли римскому клирику служить по-латыни за упокой греческого папаса, убитого на языческом жертвеннике, мог решить разве что епископ, а ближайший епископ – в Корсуни…
Этот день и следующий прошли в разысканиях, ни к чему не приведших. Толковых видоков, заметивших какое-либо движение той ночью на торжке или близ святилища, не нашлось. Именно это склонило Киев к мысли, что папаса унесли бесы, они же и прикончили. Волнение не утихало: утром люди шли косить к речке Дарнице, где были лучшие возле Киева луга, чтобы не оставить скотину без сена, зато вечером собирались толпами и не расходились до темноты, толковали на все лады, предрекали беды. Одульв постоянно держал на Эльгином дворе два десятка готовых в бою хирдманов с конями – если придется оттирать разозленную толпу. Эльга принесла в Киев Христову веру, к ее дружине принадлежал убитый папас, а напуганная и обозленная страхом толпа легко забывает любовь и стремится снести то, что ее пугает.
На второй день к Святославу явились киевские старейшины полян – главы исконно живших здесь родов. Себенег, уже седой, с угольно-черными бровями и горбатым носом – знак его небольшой доли хазарской крови, оставшейся еще от кагановых сборщиков дани. Молята Войнилович, Гордемир Добылютович – старейшина Гордезоровичей, Воротикрай – глава рода Честонежичей, Угрей – глава многочисленных Угоровичей. С ними пришел и Острогляд – всю жизнь он держался руси, но тоже принадлежал к старшим киевским родам, давнишним обитателям Киевой горы. Иные из этих людей говорили, что деды их жили на этих горах еще до самого Кия, и сохранили предания, как он со своим родом пришел с левого берега, через перевоз. Каждый из них был старшим жрецом для своего рода, зна́ком этой власти и близости к Темному Свету служили посохи с бородатой головой чура на верхнем конце. На княжеские пиры бояре являлись в нарядных цветных кафтанах, отделанных шелком, при сборе войска облачались в кольчуги, но теперь надели старинные носовы из белого холста, в которых приносили жертвы своим чурам и богам, и тем самым приобрели сходство с толпой чуров, явившихся с Темного Света спросить за оскорбление.
– Знаешь, княже, какая беда великая случилась, – объявил Дорогочад, внук того мудреца Дорогожита, что когда-то обучал юного Святослава тайнам общения с богами. – Осквернено святое место злодеянием, кровью чужака. Погублено святое место, где деды наши к богам взывали. Скажи, как быть, как вину искупить, Святую гору очистить.
– При таких делах святое место покидают, другое избирают, – добавил Гордемир. – Или придется нам другую гору выбирать?
Дело это в первую голову касалось Святослава – князь был верховным жрецом земли Полянской. Эту честь сумел взять Олег Вещий, и ее по наследству получили его преемники.
– Поступим как всегда, как землю очищают, когда кровь злодейски проливается, – ответил Святослав. Княгиня Прияслава подумала об этом раньше всех и подсказала ему выход. – Пусть каждый в Киеве человек, муж или жена, принесет ветку на то место, где пролилась кровь, и у богов прощения попросит. В Купальскую ночь сожжем все разом – огонь землю-матушку очистит. Не смилуются боги – сделаем так до трех раз. Если и тогда не дадут добрых знамений – будем богов вопрошать, принесем жертвы, пустим жеребца, чтобы боги нам новое место указали.
Князь был мрачен, чему никто не удивлялся, но кияне не вполне понимали причину его мрачности. Осквернение Святой горы волновало его меньше, чем удар, нанесенный ему самому. Золотой меч из небесной кузницы был уже почти в руках – и вдруг исчез бесследно, даже праха
