чтобы привести в порядок свою одежду. Следом она отыскала плоский камень и вырыла в земле ямку. На ее счастье, почва была мягкой от дождя, но все-таки это была тяжелая и грязная работа. Прежде чем зарыть рваную рубашку, брюки и нижнее белье Григория, она обнюхала их, снова вдохнув запах его тела и на мгновение представив себе, что он все еще с ней. После она сложила все в яму, засыпала сверху землей, дерном и плотно утрамбовала ногами. Ну а разлетевшиеся повсюду черные волосы развеет ветер, все равно в лунном сумраке их никак не подобрать.
Возвращение на виллу далось ей с трудом. Она предпочла бы пойти на вокзал и уехать вместе с Григорием, но это было невозможно, она только подвергла бы его опасности. Снова пошел дождь, и Ханна забеспокоилась, что хорошая одежда, которую она дала ему, теперь промокнет. Если он будет выглядеть потрепанным, в нем легче будет заподозрить беглого пленного.
В ночной темноте она чуть было не пропустила ворота, ведущие на подъездную аллею виллы. На сей раз ей вовсе не хотелось идти по газонам, эмоциональное напряжение, которое она испытывала до этого, сменилось глубоким унынием. Все прошло хорошо, и все же почему-то она чувствовала разочарование и грусть. Может быть, потому что это оказалось вовсе не так прекрасно, как она представляла, а в действительности было только больно. Может, еще и потому, что все закончилось так быстро. И конечно же потому, что теперь она долго не увидит Григория. К концу пути она была мокрая как мышь, и к тому же валилась с ног от усталости. Чем быстрее она сбросит с себя одежду и заберется в свою теплую постель, тем лучше.
На фоне ночного неба вилла выглядела, словно темный колосс, но на первом этаже некоторые окна были слабо освещены. Ханна пригляделась. Ну слава богу, это были окна справа: там находился лазарет, в котором свет не выключали даже ночью. В хозяйственных помещениях слева, на кухне и в кладовке, было темно. Надо было быстренько прошмыгнуть через двор, открыть кухонную дверь, через которую ходила прислуга, опять закрыть ее на внутренние засовы и затем беззвучно, подобно привидению, подняться в комнату.
Все шло превосходно до того момента, пока она не задвинула второй засов. Эту дурацкую штуковину опять заклинило, и ей пришлось, следуя уже испытанному методу, ударить по ней ребром ладони. Бух! Ну вот!
– Тревога! – завизжал чей-то надтреснутый голос. – В укрытие! Крысы и мыши… пригнитесь… гранаты! Они летят… падают… прижать голову к земле!
Ханна застыла как вкопанная, и на какую-то долю секунды ей действительно показалось, что в особняк попала граната. Только когда она поняла, что истошный крик раздавался из-под длинного стола, до нее дошло, что с Гумбертом опять случился приступ. И как назло именно сегодня ночью – ни раньше, ни позже!
– Гумберт? Это ты там?
Она опустилась на колени, однако было слишком темно, чтобы что-либо разглядеть. Она уловила его учащенное, тревожное дыхание, и как ей показалось, почувствовала, как он дрожал. Бедняга съехал с катушек, и все из-за войны.
– Беги… Беги… Сейчас взорвется… Гремит… Это самолеты!
– Нет же, нет, Гумберт. Это я, Ханна. Тебе все приснилось.
Дрожь не оставляла его, и она вдруг поняла, что было неразумно называть свое имя. К тому же сейчас придет Брунненмайер: она всегда прибегала, когда с Гумбертом случалось подобное.
– Уходи!.. быстро… прячься… Они идут! – прокричал Гумберт из своего укрытия.
Ханна едва успела прошмыгнуть в дверь лазарета, как на лестнице послышались тяжелые шаги поварихи. «Ну здорово, – подумала она. – Если он сейчас скажет Брунненмайер, что я была на кухне, мне крышка. Можно уповать только на то, что она ему не поверит, ведь во время приступов он несет полную околесицу».
Обогнув бельевую, она смогла добраться до лестницы незамеченной. Только бы Шмальцлер или Эльза не проснулись и не вздумали заглянуть на кухню, – она бы точно попала прямо к ним в руки. Ханна поднималась осторожно, ступенька за ступенькой, тревожно прислушиваясь к подозрительным звукам, но слышен был только голос Брунненмайер, которая успокаивала Гумберта внизу, на кухне. Наконец, собравшись с духом, она взяла штурмом последние ступеньки, промчалась по коридору и остановилась перед дверью в свою комнату. Затаив дыхание, Ханна стояла, чувствуя, как колотится ее сердце. Эта проклятая Йордан. Все еще храпит? Или, может, уже проснулась? Какое-то время ничего не было слышно, затем послышался тихий храп, за которым последовали другие звуки. Ну, вот – можно идти.
Фу – какой здесь спертый воздух! Как досадно, что ей не разрешалось открывать окно, Йордан запретила делать это из-за своего правого плеча, болевшего от сквозняков. Ханна пробралась к кровати, стащила с себя мокрую одежду, нашла под подушкой ночную рубашку и натянула ее. Какое же блаженство растянуться под одеялом. Она быстро засунула мокрую одежду под кровать, чтобы Йордан случайно не увидела ее утром, затем повернулась на бок, свернулась калачиком и поправила подушку. Еще часок-другой можно поспать, а в шесть зазвонит проклятый будильник.
– И где же ты была?
Ханна в одно мгновение будто отрезвела. Ах, так эта злая старая ведьма совсем не спала! Она нарочно храпела, чтобы провести ее.
– Что? – произнесла она таким сиплым голосом, будто только что проснулась.
– Где ты была? Я слышала, как ты пришла.
Ханна судорожно соображала. Нужно было сказать что-то такое, чтобы как можно меньше раскрыть правду и как можно лучше соврать.
– С Гумбертом снова случился приступ.
Какое-то время было тихо. Видно, эта гадина прикидывала про себя, верить ей или нет. Потом Ханна услышала, как, громко пыхтя, та повернулась на другой бок.
– Значит, Гумберт, – заключила Йордан. – Ну, смотри у меня.
28
Мой любимый,
Пять долгих недель от тебя ничего не приходило – но бывало и хуже, поэтому хочу верить, что ты давно прочитал все мои послания и что через несколько дней на столе за завтраком меня будет ждать толстая пачка твоих писем.
Мы с тобой ошиблись, потому что год, который мы с такой надеждой встречали вместе, не стал годом мира. Наоборот – похоже, это год бедствий – в апреле американцы пополнили ряды наших противников, а в России власть захватила чернь. У меня мало симпатий к русскому царю, но все же мне кажется дурным предзнаменованием для всей Европы, что его заставили отречься от престола. Повсюду социал-демократы поднимают свой голос, подстрекая рабочих на фабриках к беспорядкам и забастовкам, которые вряд ли помогут, особенно в нынешнем тяжелом положении.
Критическим взглядом Мари окинула последний абзац и недовольно покачала головой. Зачем она обременяла Пауля своим нытьем? Жаловалась на забастовки на фабриках. Неужели она действительно хотела, чтобы он волновался за нее? Нет, так
