Екатерина встает из-за стола без единого слова, и мы наблюдаем за тем, как она идет по парадному залу. Я и мои фрейлины молимся о том, чтобы она вернулась с приглашением посетить комнаты короля, и в результате мы чудесным образом вернем себе такую переменчивую королевскую благосклонность. Но Екатерина отсутствовала недолго.
– Его Величество страдает от боли в ноге, – спокойно говорит она, но ее лицо белее белого. – Доктор рядом с ним, и сейчас он отдыхает. Король велел передать, что он пошлет за вами позже и что он желает вам хорошего дня.
Ее слова слышат все, и означают они то же, что и для гончих сигнал рога. При дворе открылся сезон охоты на еретиков, и самая крупная добыча, несущая награду на своей голове, – это я.
– Тогда мы на пару часов пойдем в мои комнаты, – улыбаюсь я, – а потом поедем кататься. – Я поворачиваюсь к шталмейстеру. – Мы все едем верхом.
Тот кланяется и подает мне руку, чтобы я спустилась с подиума и прошла через зал с молча кланяющимися мне придворными. Я улыбаюсь и киваю направо и налево. Никто из них не посмеет сказать, что я выглядела испуганной.
* * *
Дойдя до моих комнат, мы находим там Нэн, Мод Лейн и Елизавету Тирвит, ждущих, пока мы вернемся с завтрака. Нэн сидит на своем любимом месте, возле окна, сложив руки на коленях и являя собой воплощение женского терпения. Однако ее напряженная спина говорит о том, что испытания еще не закончились. Я вхожу в комнату и не даю себе броситься к ней в объятия. Вместо этого выхожу на середину комнаты и ясно и громко произношу, чтобы меня слышали все, кому по долгу службы в Тайном совете необходимо будет доложить о нашей встрече:
– Леди Герберт, сестра моя, я рада видеть, что вы вернулись к нам. С большим удивлением и озабоченностью я узнала, что вам пришлось объясняться пред членами Тайного совета. Я не потерплю ереси и предательства в своих покоях.
– Что вы, Ваше Величество, – отвечает Нэн недрогнувшим голосом, в котором не было даже намека на какие-либо эмоции. – Мы не имеем отношения к ереси, и никогда не имели. Советники допрашивали меня и двоих ваших сестер и были удовлетворены тем, что ничто из сказанного или написанного нами, в вашем ли отсутствии либо вместе с вами, не может быть истолковано как ересь.
Я задумалась. Мне никак не приходит на ум, что еще надо сказать прислушивающимся придворным.
– Они очистили ваши имена от подозрений?
– Да, – говорит Нэн, и обе кузины кивают в знак согласия. – И отпустили.
– Прекрасно, – говорю я. – Тогда я пойду переодеваться, и мы можем ехать кататься верхом. Вы можете мне помочь.
И мы вместе входим в мою спальню. Екатерина Брэндон присоединяется к нам в последнее мгновение, и как только дверь за нами закрывается, мы хватаем друг друга в объятия.
– Нэн! Нэн!
Она прижимает меня к себе с неистовой силой, как будто мы снова стали девочками в Кендале и она сейчас старается удержать меня от прыжка с дерева в фруктовом саду.
– Ох, Кейт!.. Ох, Кейт!..
– О чем они тебя спрашивали? Тебя держали всю ночь? Не давали спать?
– Тише, – говорит она. – Тише.
И тут я понимаю, что захлебываюсь всхлипами. Тогда я кладу руку себе на грудь и делаю шаг в сторону от нее.
– Я в порядке, – говорю я. – Я не буду плакать. Я не хочу выходить отсюда с красными глазами. Я не хочу, чтобы они видели…
– Ты хорошо держишься, – говорит сестра, мягко доставая из рукава платок и промокая мои мокрые от слез глаза, а потом промокая свои. – Никто не должен знать, что ты расстроена.
– Что тебе сказали?
– Они допрашивали Анну Эскью, – говорит она. – Они ее пытали.
От ужаса я не могу произнести ни слова.
– Пытали ее? Дочь джентльмена?.. Нэн, они же не смели!
– Они потеряли рассудок. Они получили одобрение короля на то, чтобы допросить ее. Он велел им поместить ее в тюрьму Ньюгейт, чтобы напугать и вынудить отречься. Но они вернули ее в Тауэр и пытали на дыбе.
Страшные видения из сна снова предстают у меня перед глазами. Женщина с вывернутыми наружу ногами, впадины на тех местах, где должны были быть ее плечи…
– Не надо, не говори больше.
– Боюсь, это правда. Мне кажется, они показали ей дыбу, а потом, когда она опять не сдалась, ее храбрость привела их в ярость, и они не смогли совладать с собою. Она не сдавалась, и они шли все дальше и дальше – и не сумели остановиться. Констебль в Тауэре пришел от этого в такое отвращение и ужас, что вышел оттуда и доложил о происходящем королю. Он сказал, что они сбросили куртки в пыточной и пытали ее собственноручно. Оттолкнули палача и сами встали – один в ногах, другой в изголовье – и вращали валы. Представляешь, они не дали палачу делать это, им было мало просто смотреть – они захотели мучить ее собственноручно. Когда король узнал об этом от констебля, он велел им прекратить.
– Он ее помиловал? Ее отпустили?
– Нет, он не стал этого делать, – горько отвечает Нэн. – Он просто запретил им пытать ее. Но, Кейт, к тому времени, когда констебль вернулся в Тауэр, они пытали ее всю ночь! Все это время, пока констебль добирался до короля, они ее истязали. И остановились они, только когда он вернулся с распоряжением короля.
Я не могу поверить своим ушам.
– Это длилось часами?
– Да. Она никогда больше не сможет ходить. Все кости в ее руках и ногах переломаны, ее плечи, колени и бедра вырваны с места. Они разорвали и растянули ее позвоночник.
И снова я вижу образ из сна: женщина с выдернутыми из суставов кистями рук, с рассоединенными локтями, впадинами там, где должны быть плечи, и странной позой, в которой она пытается удержать вывернутую шею… У меня опять перехватывает дыхание.
– Но сейчас они ее освободили?
– Нет. Просто сняли с дыбы и бросили на пол.
– Она все еще там? В Тауэре? С вырванными ногами и руками?
Нэн кивает, глядя прямо перед собой ничего не видящим взглядом.
– Кто это был? – рычу я. – Назови!
– Я точно не знаю. Один из них был Ричард Рич. Второй – Ризли.
– Лорд-канцлер подверг женщину пытке через дыбу? В Тауэре? Собственными руками?
Подняв взгляд на меня, сестра просто кивает.
– Он что, сошел с ума? Они все там сошли с ума?
– Должно быть, так.
– Женщин никогда не подвергали пыткам! Женщин из достойных семей!
– Они были полны решимости узнать то, что им было нужно.
– О ее вероисповедании?
– Нет, об этом она говорит вполне охотно. О том, во что она верит, они узнали достаточно. Для того чтобы десять раз признать ее виновной. Господи, спаси и сохрани, им нужно было знать только о тебе. Они пытали ее на дыбе, чтобы она указала на тебя.
Мы обе замолкаем, а потом мне становится нестерпимо стыдно. Но приходится задать следующий вопрос.
– Ты знаешь, что она им сказала? Она назвала нас еретиками? Она называла меня? Она говорила о моих книгах? Должно быть, да, потому что такого никто не вынесет. Она должна была это сказать.
Улыбка Нэн противоречит ее красным от слез глазам. Мне знакома эта улыбка, потому что она говорит о смелости, проверенной тяжкими испытаниями, и которую проявляют женщины, прошедшие сквозь жесточайшие времена, но так и не познав предательства.
– Нет, она этого не говорила. Видишь: нас же освободили… Мы были там, когда вернулся констебль и рассказал о том, что они делали. Его отвели к королю, но дверь между приемной и кабинетом Тайного совета была открыта, и мы слышали, как орал на них король. Потом они вышли оттуда и снова допрашивали нас. Должно быть, они надеялись, что она предаст нас или мы предадим ее, или что хотя бы одна из нас назовет вас. Но она молчала, и мы не сказали им ничего, и тогда нас отпустили. Они растерзали ее, Господи, помилуй! Разорвали на части, как курицу на рынке, но она так и не назвала вашего имени.
У меня из груди вырывается всхлип, потом я снова затихаю. Наконец говорю:
– Мы должны отправить ей доктора. И еду, и питье, и то, чем ей можно облегчить страдания. И мы обязаны освободить ее оттуда.
