Жермена задумчиво смотрела на листок в руках мужа, потом осторожно провела по нему пальцем – там, где была подпись Анжелины.
– Ради нас она особенно не старается! – пробурчал себе под нос Огюстен.
– Глупости! – возразил Бонзон. – Ну-ка, покажи ваше письмо, Жермена!
– Держи, Жанно!
Теперь и горец разглядел на бумаге пятнышки с неровными краями, которые местами чуть размыли фиолетовые чернила.
«Племянница плакала, когда писала своему отцу-упрямцу! Девочка она аккуратная, любит во всем порядок. Может, нарочно оставила эти следы, или так плакала, что ничего и не заметила?» – спросил он себя.
– Что вы там увидели? – с раздражением поинтересовался сапожник, вглядываясь в хмурое лицо шурина.
– Если в ближайшее время не ответишь Анжелине, я дам тебе такой пинок под зад, что приземлишься в самом Лозере, где твоя дочка плакала, когда писала тебе письмо! Твоя единственная дочка, ведь сыновья умерли еще детьми, если я правильно помню! Та самая дочка, с которой ты даже не попрощался в тот день, когда они уезжали на поезде!
Огюстен пожал плечами, но на лице его отразилось волнение.
– Foc del cel! Не учи меня, Жан! – С этими словами он развернулся и пошел к своему дому. – Если надумаю, съезжу к ней в гости!
– Я сто раз тебе говорил: ты – трус, Огюстен! – крикнул ему вслед Бонзон и снова полез на крышу.
– Милая моя Албани! – вздохнула Жермена. – Всегда эти мужчины портят нам удовольствие!
– Я уже привыкла. Надеюсь, наша Анжелина всем довольна.
– Конечно довольна! Живет в замке с богатым мужем, скоро родит ребеночка. О чем ей грустить?
– Вы правы, я говорю глупости. Увидела пятнышко от слезы и напридумывала бог знает чего! Хотя… Жермена, вы-то писать умеете… Может, спросите в своем письме, почему Анжелина плакала?
– Из-за своего отца, конечно! Огюстен такой упрямый. А на самом деле у него душа болит, так он по ней скучает. Я напишу письмо Анжелине. После обеда Огюстен ляжет отдохнуть, я приду к вам и напишу!
– Спасибо! Тогда я пойду. Пора кормить Бруно. Я все болтаю и болтаю, а мой pitchoun слушает и не шелохнется даже!
Албани поцеловала ребенка и потерлась щекой о его щечку. В тысячный раз в глубине своего сердца она поблагодарила Анжелину и Луиджи. Если бы не их помощь, у нее не было бы этого славного мальчугана, которого она так любит и готова ласкать ежеминутно.
В замке де Беснак, в Лозере, вторник, 19 сентября 1882 года
Густой туман окружил старинный замок, и его крытая черепицей крыша заблестела от влаги. Из печных труб шел дым, теряясь на фоне белесых облаков. Близился вечер. Как обычно, Ан-Дао обошла дом, зажигая всюду керосиновые лампы. Их золотистый свет успокаивающе действовал на мадемуазель Жерсанду.
– Спасибо, моя крошка! Не люблю сумерки. Когда зажигается свет, я чувствую себя лучше.
– Я это знаю, мадемуазель. Как только заходит солнце, я вспоминаю о вас и бегу за спичками.
– У тебя золотое сердце, Ан-Дао! Но почему ты не принесла в гостиную дочку? Если она станет плакать там, наверху, мы не услышим.
Юная аннамитка улыбнулась и, когда была зажжена последняя лампа, подбросила поленце в камин.
– Не тревожьтесь, мадемуазель, Дьем-Ле крепко спит. Сейчас принесу вам чай и поднимусь посмотреть, как она.
Из соседней комнаты послышались звуки фортепиано. Прежде это была столовая, теперь Луиджи поставил там инструмент и занимался музыкой. Убаюканная концертом Вивальди, Жерсанда думала, что никогда еще не была так счастлива.
«Мы прожили прекрасное лето, – говорила она себе. – Все эти пикники на берегу озера, ужины на террасе с видом на заход солнца, прогулки в Манд в берлине [31] моего отца, которая до сих пор на ходу! Луиджи купил на ярмарке пару отличных лошадей – послушных и выносливых…»
Пожилая дама вздрогнула, когда Ан-Дао поставила перед ней поднос с чайными принадлежностями.
– Я вспоминаю наше чудесное лето, – сказала ей Жерсанда. – Анжелина была так хороша в светлых платьях, с развевающимися на ветру волосами… А ведь ее мачеха Жермена и супруга Жана Бонзона Албани подумали, что она плакала, когда писала отцу письмо! Они обе очень славные. Анжелина удивилась, когда прочла об этом в письме из Ансену. Оказалось, что в тот день, когда она запечатывала свою почту на террасе, начался дождь и несколько капель упали на бумагу. А тетушка Албани моментально разволновалась!
– Я ее понимаю, мадемуазель. Они любят Анжелину так же, как и мы.
– Ты давно ее видела, Ан-Дао? Может, они с Анри в кухне?
– Нет. Когда я заваривала чай, Октавия как раз угощала мальчика сладкой булкой. Думаю, ваша невестка у себя в спальне. Она поднялась туда вскоре после полудня, чтобы немного отдохнуть.
– И правда! Как я могла забыть? Пожалуйста, попроси ее спуститься, и мы втроем будем пить чай. Если Дьем-Ле проснулась, возьми ее с собой. Малышке так нравится рассматривать лепнину на потолке! А вот мой сын предпочитает кофе… Но он сейчас так хорошо играет, что я ни за что на свете не стану его отвлекать.
Ан-дао легким шагом поднялась по длинной гранитной лестнице. Она не уставала благодарить всех богов своей родной земли за то, что так счастливо переменилась ее судьба. Жерсанда де Беснак выплачивала ей жалованье, дарила одежду и игрушки малышке Дьем-Ле. Анжелина относилась к ней как к сестре, а маленький Анри юную аннамитку просто обожал.
Ан-Дао прошла по коридору и остановилась перед дверью из темного дерева. Прежде чем постучать, она прислушалась. Ей показалось, что в комнате кто-то тихонько поет. Она узнала голос Анжелины:
Se canto, que canto,
Canto pas per you… [32]
Ан-Дао и раньше слышала эту песню, а однажды нашла Анжелину в конюшне. Она пела и плакала.
– Только не говори никому, Ан-Дао! Когда я начинаю скучать по родным местам, я плачу, как ребенок, – призналась Анжелина. – И по отцу я тоже очень скучаю.
Когда речь зашла о пятнышках на письме, будто бы оставленных дождем, юная аннамитка вспомнила те слова Анжелины. Она была уверена, что виноват не дождь, а слезы, однако из деликатности оставила свое мнение при себе.
Жерсанда желала видеть невестку в гостиной, Анжелине же сейчас наверняка будет лучше на мягкой постели… Юная аннамитка задумалась. Как быть? Потом решилась и осторожно постучала в дверь.
– Мадемуазель просит вас спуститься! Чай подан! – громко произнесла она.
– Я не пойду, Ан-Дао! Мне лучше еще немного полежать, – ответила Анжелина непривычно прерывистым голосом.
– Мне можно войти? Может, принести вам что-нибудь? Например, настойку на цветах липы. У вас в комнате тепло?
– Да, все хорошо. Я подбросила в камин поленьев, когда упал туман. Пожалуйста… извинись перед… мадемуазель… за меня!
Ан-Дао подумала, что Анжелина в слезах и поэтому не может нормально говорить. Преисполнившись сочувствия, она постучала снова:
– Прошу, разрешите мне войти! Я утешу вас, если вы снова затосковали по родине. Когда вы поете эту песню, я знаю – вы тоскуете по вашему городу и высоким горам!
Ответом стал приглушенный вскрик. Ан-Дао еще немного постояла у двери, но из комнаты больше не доносилось ни звука. Она повернула дверную ручку и вошла. Зрелище заставило ее замереть на месте. Повсюду – на мебели, на подоконнике – были расставлены свечи. Круглый стол, обычно стоявший у стены, зачем-то передвинули к кровати под балдахином. На столе высилась стопка чистых пеленок, стояли таз и кувшин. На кровати сидела полуголая Анжелина и держала в испачканных кровью руках новорожденного. В следующее мгновение послышался его писк – свидетельство жизненной силы и согласия жить в этом новом мире, который так отличается от уютного материнского лона.
– Девочка! Чудесная маленькая девочка! Красавица, правда? Ан-Дао, раз уж ты тут, помоги мне, пожалуйста! Мне нужно привести себя в порядок. Мы с Авророй должны показаться нашему папе и братику красивыми!
