— Ты не умеешь целоваться, дитя мое.
— А это плохо? — растерялась она. — Тебе это не нравится?
— Что ты, наоборот! Это прекрасно! Я буду первым, кто научит тебя поцелуям и всему остальному.
— Ну, до остального дело не сразу дойдет... — Она слегка уперлась ладонями ему в грудь.
— Да, я знаю, что такие девушки, как ты, становятся женщинами лишь после венчания. Значит, оно должно состояться как можно скорей! Мой корабль готов отплыть в Кафу хоть завтра!
Сон редко посещал Марину с того самого дня, как исчезла Аврелия. То был злосчастный день, хотя начинался он как праздничный, и Марина, отправляясь с Агафьей на ярмарку, даже не подозревала, каким страшным известием он завершится.
Возвратившись домой с купленным полотном и другими товарами, она сначала просто удивилась тому, что Аврелия до сих пор не вернулась с прогулки, на которую пошла вместе с Кириеной. Но оснований для беспокойства пока не было, и Марина присела отдохнуть у окна. В ту минуту ей почему-то вдруг вспомнилась вся ее жизнь: детство, юность, встреча с Донато, их трудная, но пылкая любовь, счастливые первые годы супружеской жизни, омраченные лишь одной серьезной размолвкой, когда Донато в порыве безумной ревности и гнева изменил жене с Бандеккой. С тех пор не было между ними ни измен, ни крупных ссор, и даже свою ревность Донато укрощал, боясь обидеть жену. И все-таки их жизнь после исчезновения Примаверы уже нельзя было назвать полноценно счастливой...
Отрешившись от раздумий и воспоминаний, Марина занялась домашними делами. Однако скоро ее начало одолевать беспокойство: время близилось к вечеру, а дочери все не было, и Марина отправилась к родителям Кириены, надеясь, что Аврелия задержалась у подруги. Но, когда выяснилось, что обе девушки не вернулись с прогулки, заволновалась и Евдокия, мать Кириены. Женщины решили пойти к главной площади, где чаще всего собиралась по праздникам молодежь. Волнение Марины усиливалось еще и оттого, что муж и сын были в отъезде и не могли поддержать ее в трудную минуту. Впрочем, и Евдокии приходилось не легче, поскольку муж ее, хоть и был дома, но тяжко болел и нуждался в уходе, а два маленьких сына, девяти и семи лет, едва ли могли помочь в поисках сестры.
Но, выйдя на улицу, Марина и Евдокия столкнулись с Раисой, вид которой вызвал у них не просто волнение, а настоящий ужас. Мокрая, изможденная, растерянная, она, шатаясь, брела к дому отца. Первой мыслью женщин было, что несчастную девушку изнасиловали, и они тут же испугались за своих дочерей. Но когда Раиса, полубезумная от страха и измученная долгой борьбой с морскими волнами, рассказала, что вплавь добиралась до берега, в то время как Аврелию и Кириену удерживали на лодке двое разбойников, один из которых — Бальдасаре, Марина и Евдокия поняли, что их дочерей постигло бедствие не меньшее, чем насилие: они попали в плен и теперь будут проданы в рабство. Скоро вокруг собрались люди, прибежал и Орест, отец Раисы, и девушке пришлось повторить свой рассказ, причем теперь она добавила, что Бальдасаре — вовсе и не Бальдасаре, а Угуччоне, злодей, поставляющий христианских девушек на турецкие корабли, и что Аврелию с Кириеной он собирался продать не то Коршуну, не то Веронике Грозовой Туче.
После этого убийственного известия настали для Марины черные дни и бессонные ночи. Вначале она проклинала не только похитителей дочери, но и всех, кто был поблизости, но не помог, в том числе и Раису, которая спаслась, хотя девушки оказались в плену именно из-за ее жениха. О, не зря этот негодяй Бальдасаре сразу не понравился Марине, не зря и Аврелия охотно его отвергла! Марина готова была проклинать даже собственного мужа, который не послушался ее и уехал по делам, и вновь именно в его отсутствие с дочерью случилось несчастье! История повторилась — и повторилась не менее горько, чем шестнадцать лет назад, когда пропала маленькая Примавера.
Марина металась без сна, чувствуя, что близка к безумию. Лишь в молитвах находила она слабое утешение да в совместных с Евдокией хождениях в порт, где они расспрашивали всех прибывающих в Кафу моряков, не слышно ли что-нибудь о девушках, похищенных не то Коршуном, не то Грозовой Тучей.
И вот, через несколько беспросветных дней ожидания, появился проблеск надежды: до Кафы дошли слухи о том, что корабль Коршуна потоплен корсарами ордена иоаннитов. О судьбе пленников, правда, ничего не было известно, но утешала мысль, что устав родосских рыцарей запрещает торговать христианами и, стало быть, пленников могли высадить в каком-нибудь порту.
Теперь храмы и корабельные причалы были теми единственными местами, которые посещала Марина. Она почти не ела и не спала, забросила домашнее хозяйство, общалась только с Евдокией, Агафьей, своим братом Георгием и другими священниками. Однажды Марина с Евдокией даже пошли к известной в округе прорицательнице, которую раньше избегали, потому что она была язычницей. И когда после долгих бормотаний над закопченным котлом старуха возвестила женщинам, что их дочери живы, Марина и Евдокия ухватились за это прорицание, как утопающий за соломинку.
«Аврелия жива! Она вернется!» — шептала Марина днем и ночью и жадно ловила новости о прибывших в Кафу кораблях или купеческих обозах.
В конце сентября до горожан дошли сведения о том, что у мыса вблизи Солдайи потерпел крушение корабль кафинского купца Лазаря Никтиона. В Кафе был созван совет, постановивший отправить в Солдайю опытных людей, чтобы собрать имущество с потонувшей галеры.
На Марину известие о кораблекрушении подействовало угнетающе: ей вдруг стало казаться, что на той галере, шедшей из Монкастро в Кафу, могла быть ее дочь. Она отгоняла эту страшную мысль от себя и ничего не говорила Евдокии, но с удвоенным усердием стала молиться святому Николаю, покровителю мореходов, прося о спасении потерпевших бедствие на море.
И, словно в ответ на ее молитвы, через две недели в Кафу прибыло несколько матросов с галеры Никтиона, спасшихся во время крушения. Марина и Евдокия поспешили поговорить с каждым, и один из них вспомнил, что перед отплытием к их шкиперу приходил известный многим купец и корсар Ринальдо и передавал письмо от какой-то девушки к ее родным. Но, увы, шкипер погиб при кораблекрушении, а другим ничего не известно об этом письме.
Хоть новость и не сулила ничего определенного, но Марина невольно воспрянула духом и даже стала подбадривать Евдокию:
— Мне кажется, это было письмо от Аврелии! Кто бы другой мог написать своим родным в Кафу? Грамотные девушки у нас только среди знати, а разве кто-то из уважаемых семейств Кафы имеет дочерей в Монкастро? По-моему, нет. А если Аврелия сейчас там, то и Кириена с ней! Они ведь не оставят друг дружку!
