Бледная поганка - Елена Лабрус

— Ой, простите, э-э-э… — залетев в кухню, смущается полуголая девица, — водички можно?

— Вам тёплой, холодной? — отложив лопатку, я вытираю руки о фартук. — Может, кофе?

— А что, можно кофе? — смелеет она, очевидно, приняв меня за прислугу.

За окном мелкий дождь. В кухне запах котлет. На девице рубаха моего мужа.

Иногда они принимают меня за его прислугу, иногда за больную страшненькую сестру (младшую, конечно), иногда за бедную родственницу из деревни, пущенную пожить в шикарной «сталинке» в центре из милости.

— Можно, — достаю из кофеварки колбу с только что сваренным кофе. — Андрей по утрам любит чёрный, а вам? Сливки, сахар? Молоко? Соевое, безлактозное?

— М-м-м… — переминается смазливая дамочка с ноги на ногу, покачивая стройными бёдрами.

Под рубашкой на ней ничего нет. Соски торчат. Выбритый лобок мокрый и влажно поблёскивает смазкой. В ванной шумит вода — муж принимает душ. Обычно он трахает их утром напоследок, выпроваживает, а потом идёт мыться. Но эта что-то задержалась.

— Так что? — достаю я чашку.

— Э-э-э… — мучается мадам, помахивая искусственными ресницами.

Желание выбрать то, что она обычно пьёт, борется в ней с желанием понравиться перспективному мужику, то есть выпендриться и попросить какой-нибудь макиато на ореховом молоке (она не какая-то там простушка, и вкус имеет, и все семь чакр назовёт не запнётся, и в кофе разбирается — что там у этих, с накачанными скулами, обычно в голове насрано?)

«Расслабься, милочка! — вздыхаю я. — С Андреем Сомовым тебе ничего не светит. Да, он охуителен: молод, высок, красив и не хреново зарабатывает. Но, во-первых, женат. Во-вторых, не разведётся (уж сколько вас пыталось). А в-третьих, если бы ты ему действительно понравилась, он бы принёс тебе кофе сам».

— В овсяном меньше калорий, — с улыбкой облегчаю я её страдания и доливаю в кофе овсяное.

— Да я, вроде не слежу, — поджимает она пухлые губёшки, имея в виду «за фигурой».

Врёшь, следишь, ещё как. И в спортзал ходишь не для сэлфи на тренажёре, а до седьмого пота, и каждая калория на счету. Это я не слежу — астеник: высокая, тощая, ни сисек, ни жопы.

Взяв чашку, девица оттопыривает мизинчик. А услышав звук босых ног по коридору, поаппетитнее оттопыривает крепкую задницу.

— Юна, а где… — застывает в дверях Андрей.

На бёдрах полотенце. На руках мышцы. На животе кубики пресса. На широких, покрытых веснушками плечах капли воды. А Юна — это я.

— М-м-м… — кокетливо поворачивается к нему девица, призывно поглядывая на полотенце.

— Ты что здесь делаешь? — возмущённо мерит её взглядом Сомов.

— Кофе… пью, — давится она. Сдавленно кашляет.

— Дома попьёшь. Одевайся, я опаздываю, — небрежно кивает ей на дверь, руша все её блестящие планы. — Давай, давай, шевелись! Подвезу тебя.

— Ой, я кружку домработнице забыла отдать, — разворачивается она, выскочив в коридор.

— Кому?! — таращится на неё Андрей.

— Домра… — она растерянно смотрит на меня.

— Это моя жена, — ставит её на место Сомов.

— Жена?! — столбенеет та, глядя на меня, как на шкаф с посудой, который вдруг заговорил. И всё, что она думает, написано у неё на лице: «Вот это… чучело… твоя жена? Твоя?!»

— Я же сказал, поторопись! — Сомов забирает у неё кружку.

И убийственный взгляд, что на неё бросает, значит: или ты немедленно отсюда уберёшься, или я выкину тебя в чём есть.

— Ты что-то потерял? — спокойно спрашиваю я, когда девица бежит одеваться.

— Синий костюм, — выдыхает Андрей.

— Он в чехле, я только забрала его из химчистки, — иду в комнату.

— Точно, я же залил его вином, — идёт он следом.

Я с улыбкой подаю ему костюм. Строгий, тёмно-синий. Рубашку: белую или в цвет глаз? Он выбирает белую. С моего плеча падает тонкая бретелька топа. Он замечает.

Смотрит долго. Взгляд темнеет.

Я задерживаю дыхание. Сердце мучительно замирает…

Сомов опускает глаза.

«Нет. Не сегодня», — выдыхаю я. Он ещё не простил.

И, может, не простит никогда.

И секса у нас опять не будет.

Он пуст, сыт. Наебался. Сегодня я ему без надобности.

А завтра появится новая девица, послезавтра новая.

Дурак! Ты же знаешь, я выдержу.

— Буду поздно, — бросает он уходя. — Скорее всего, не один.

Это значит: не путайся под ногами.

Девица выскакивает за дверь перед ним. Сомов задерживается перед зеркалом.

Задрав подбородок, проверяет всё ли в порядке, привычным движением поправляет волосы, одёргивает галстук, запахивает пальто — хорош.

Высокий, стройный, подтянутый. Голубоглазый. Русоволосый. Принц.

А нашёл себе лягушку, которую сколько ни целуй, не превратится в принцессу.

Я покорно закрываю за ним дверь. Упираюсь лбом в холодный металл.

Нет, слёз не будет — я давно разучилась плакать.

Я беру ноутбук и иду работать.

Хотите знать, что происходит?

Что за брак у нас такой странный?

Что я за баба такая, что позволяю подобное?

Вы просто не знаете мою историю.

Но я расскажу, если у вас есть желание слушать.

Не осуждать, не учить меня жизни (поверьте, у меня по ней одни пятёрки, а уроки были трудными), не рассказывать мне сказки о добре и зле, справедливости и любви, презрительно не фыркать.

Да, вы, конечно, не такие, как я.

А я — такая. Я плохая девчонка. Я — Бледная поганка. И это моя история.

Не помню кто и когда первый раз назвал меня Поганка.

Может, бабка, когда гоняла меня по комнатам скакалкой, приговаривая: «Посмотрите на неё, она ещё уворачивается, поганка!».

Может, директор школы. Та ненавидела меня куда сильней.

«Ах ты, поганка!» — шипела она, раздувая от злости ноздри.

А может, первым был кто-то из одноклассников, что, толкнув рюкзаком, небрежно бросил:

— Подвинься, Поганка!

Так и повелось: Поганка то, Поганка сё.

Ну а бледная — потому что бледная. Худая, сутулая, с неестественно белой кожей. Нездоровой, бескровной. Мертвецкой.

Так и понеслось.

— Спросите вон у той бледной поганки.

— Эй, бледная поганка, ты сегодня дежурная.

— А пошли все к Бледной поганке, она в центре живёт.

Говорят, если в детстве тебя не любили, то и потом ничего путёвого не выйдет.

Не знаю, почему, когда моей матери принесли в роддоме пищащего красного червячка в пелёнках, у неё не проснулся материнский инстинкт. Тогда я точно была не лучше и не хуже других таких же червячков, только ими умилялись, восхищались, баюкали, целовали в пухлые щёчки. Меня — кормили. Ну и на том спасибо.