Кэтрин думала: а что же она в своей жизни натворила такого, что ей приходится терпеть все это? Неужели все из-за того, что тогда, в тот памятный вечер, она поддалась чувствам и покорилась ему, поехала с ним? Как в старинных сказках: она открыла злому колдуну свое имя — и передала свою душу, свою судьбу в его руки.
Черт, но она ведь и вправду хотела, жаждала отдать ему власть над собой, как издревле женщина отдает власть над собой мужчине — чтобы он распоряжался ею, защищал ее, хранил ее и детей от бед и опасностей.
Вот именно. Защищал. Защищал, а не самодурствовал и истязал, лишал доверия, тепла, свободы. Свобода — она ведь как воздух, без нее не живет ни одно живое существо.
А звери в зоопарке — это уродство.
А люди за решеткой — это наказание за преступления.
Ах, снова эта проклятая тема «тюрьмы»!
Беда была в том, что Кэтрин не совершала преступлений, и даже не замышляла ничего дурного, и очень любила Дэвида. Почти до самого конца. Она с ума сходила по мужу даже спустя годы после свадьбы. И от этого — просто сходила с ума. Потому что когда жена любит мужа — это правильно, как правильно и то, что жертва боится и ненавидит палача. А когда жена превращается в жертву и начинает любить, бояться и ненавидеть мужа-палача, это уже слишком.
Кажется, тот, кто кроил человеческую душу, немного в этом напортачил. Впрочем, стоп. Еще чуть-чуть — и она дойдет до богохульства. А этого допустить никак нельзя. Кроме Бога, ей не на кого сейчас рассчитывать. Если она лишится этой опоры, то станет чем-то наподобие плюща, содранного со стены. Жалкое будущее.
Только когда Дэвид стал ревновать ее к девятилетнему сыну Тому, Кэтрин заподозрила, что он, вообще говоря, ведет себя как сумасшедший. И у нее словно глаза открылись. Может быть, с них спала любовная пелена-поволока… Ей не хотелось вспоминать все те мучительные, тягучие, грязные, похожие на мазут «разговоры», которые он вел с ней об этом.
Когда Дэвид как бы между прочим упомянул, что подумывает сдать Тома обратно в приют, Кэтрин поняла, что это — конец. Всему. Всему, что связывало их в одно целое. Всему, что делало их семьей.
И теперь, когда она больше — не часть его, когда она больше не принадлежит ему, потому что нельзя принадлежать такому человеку, он не способен ничем владеть и распоряжаться, и именно поэтому сумасшедших лишают права собственности и объявляют недееспособными… когда она поняла все это, прочувствовала всем сердцем и наконец-то ощутила себя свободной внутри, Кэтрин поняла также, что пришло время бороться за свободу полную и настоящую.
За свободу и за любовь. Ту, что еще осталась. Любовь к сыну. Пускай он и приемный, пускай они прожили вместе всего два года, она не имеет права предать его. Она так долго и больно предавала себя, и это ее право, никто не возразит…
Но вот предать ребенка — это поистине невозможно.
Как бы сильно она ни боялась Дэвида. Слава богу, теперь — только боялась и ненавидела. И даже не как палача — как опасного врага. Наконец-то их отношения вновь стали естественными!
И эти отношения — «враг и враг» — дали ей силу, и смелость, и осторожность, и хитрость. Пришло время начинать новую жизнь. Сбросить с себя оковы, как уже сбросила она наваждение, и зажить свободной. Пусть израненной в битве, но свободной.
А битву еще нужно было выдержать. А терпеть стало уже почти невыносимо… Кэтрин чувствовала себя будто на краю пропасти. Одно неверное движение — и земля вывернется из-под ног, взметнется куда-то вверх, а она ухнет вниз, а внизу, после ужаса, — непременно смерть.
Она стиснула зубы. Она сделала Тому жестокий, несправедливый выговор за две оценки «хорошо» в табеле за учебный год, после чего они почти перестали друг с другом разговаривать. Сердце разрывалось от происходящего, но, по крайней мере, можно было не опасаться, что ее одержимый муж в порыве безумия схватит его и отвезет в приют прямо сейчас.
Кэтрин сняла со своего счета все деньги. Возить с собой в сумке столько наличных — опасно, но куда опаснее в ее ситуации светить где-то свою банковскую карточку.
Она даже кощунственно — или благоразумно — подумала, что хорошо, что ее бабушка уже умерла. Иначе ей пришлось бы бояться за ее благополучие. Кэтрин знала, что, когда Дэвид обнаружит пропажу своей «драгоценности», он будет вне себя от бешенства и использует любые рычаги воздействия, чтобы заполучить ее обратно.
Она выбрала день, когда у Дэвида было очень ответственное и сложное слушание — у адвокатов не бывает затяжных переговоров и командировок, зато бывают долгие слушания, а это уже что-то, — ускользнула с работы, ни с кем не прощаясь, как воровка, по черной лестнице, поймала такси, доехала до школы, где Том получал последние наставления перед летними каникулами, опять-таки как воровка, подстерегла его у ворот, усадила в машину и велела водителю ехать в Брумфилд. Том злился, вырывался из ее объятий и затыкал себе уши, чтобы не слушать, что она ему говорит, и это была поистине самая ужасная поездка в ее жизни. Переломный момент наступил, когда она сказала, что специально подстроила ссору с ним, потому что это была часть ее «секретного плана».
При упоминании о таком важном атрибуте всех шпионских игр, как «секретный план», Том оживился, точнее, наоборот, затих и стал ее слушать. Кэтрин сказала ему, что им придется некоторое время пожить без папы, потому что…
— Только не ври, — мрачно сказал Том и взглянул на нее исподлобья.
— Я больше не хочу, — сказала Кэтрин и поразилась тому, насколько просто прозвучала эта правда.
Господи! Ведь это же так! Она не хочет больше страдать. Не хочет жить с человеком, который ее не уважает и мучит. Что тут непонятного?
— А папа?
— Он хотел бы, чтобы все было по-прежнему, но мы вряд ли сумеем с ним договориться об этом, — с торжествующим видом провозгласила Кэтрин. И чему только она так радуется?
— А я?
— А ты мой сын, и тебе придется пока делать так, как я скажу.
— Ну… с биологической точки зрения я не твой сын, — выпалил Том и зажал рот рукой: сам испугался своих слов.
Кэтрин будто огрели плетью по лицу. У нее вспыхнуло перед глазами от внезапной боли.
— Мама! Мамочка, прости, пожалуйста! — Том вцепился в нее обеими руками и легонько затряс. — Мам, я глупость сказал, прости!
— Я тебя люблю, — глухо проговорила Кэтрин. — Очень сильно люблю. И мне плевать сейчас на биологию, как никогда в жизни.
И вот уже позади осталось это стремительное и рваное пересадками бегство: такси, автобусы, попутки. В последнем «пункте» перед Огденом Кэтрин купила видавший виды микроавтобус и загрузила в него кое-какую мебель, утварь, белье, — в общем, все, что полагается иметь при себе приличной женщине при переезде: нечего давать пищу кривотолкам. Оттуда же она позвонила профессору Роунсону, единственному человеку, которому доверяла абсолютно, и попросила его загладить инцидент с ее исчезновением в больнице и переслать по факсу ее рекомендации. Он очень волновался за нее и журил по-отечески, но просьбу выполнил быстро, и благодаря этому Кэтрин потом без проблем устроилась на новую работу.
