— Европа — это восьмидесятые в девяностых, — сказал Кингмен Арни. — Старые времена на новом месте, — с восторгом продолжал он.
— Но, Кинг, восьмидесятые прошли, они мертвы, их больше нет. Финансовый бум позади, время умопомрачительных сделок минуло, Милкен за решеткой. На дворе девяностые. Нам придется бороться за сохранность каждого дерева, потому что наша компания по производству деревянной тары уже объявлена врагом общества. Мы по уши погрязли в тяжбах по поводу ущерба, наносимого нашими лесозаводами окружающей среде. «Кармен» больше не сможет производить опыты на животных. — Арни безжалостно продолжил свой перечень: — Флинг хочет уйти с подиума и родить ребенка! И это когда «Кармен» как никогда нуждается в ней. Нам следует проявлять предельную осторожность, чтобы выпутаться из всех этих неурядиц. Тем более, — добавил Арни откуда-то из-за Атлантического океана, — что денег у нас в обрез.
— Все это дерьмо! — взревел Кингмен. — Восьмидесятые живы и отлично чувствуют себя здесь, в Европе. Как там Пит Буль, скучает по мне?
Кингмен не мог говорить при Сириэлл об Отто Убельхоре. Поэтому на вопрос Анри, кто это, он тихо, прикрыв трубку рукой, прошептал:
— Не упоминай это имя. Я не знаком с этим парнем, имей в виду, — и громко добавил: — Сириэлл и я сейчас идем в Марков-клуб, чтобы пообедать с ее дядюшкой. Он — лорд-казначей, между прочим. Затем мне надо в Токио, чтобы повидаться с Мишимой с глазу на глаз. Позвоню из отеля «Империал».
* * *
— Он позвонит тебе, как только уладит все свои дела и придет в чувство.
Другая, тонкая и гибкая, как тростинка, стоя на балконе беддловской квартиры на Парк-авеню, обнимала своими прозрачными худыми руками гигантскую Афродиту — Флинг. Квартира, где они находились, была столь же обширной, сколь и эклектичной. Не существовало такого стиля, который мог бы связать воедино пещерообразные комнаты, особенно если разношерстные группы дизайнеров по очереди, сменяя друг друга, каждая на свой вкус и манер создавали свое видение ВЫСОКОСТИЛЬНОГО интерьера в этой бесконечной квартире-лабиринте, в свое время принадлежавшей знаменитому магнату Джи Пи Гетти. Монгардино воспроизвел библиотеку из дворца Борджи. Флинг ни разу не зашла в эту комнату, завешенную малиновыми бархатными портьерами с золотыми атласными кистями, с креслами в парчовых чехлах, каждое из которых могло вместить сразу двоих. Дизайнер с присущим ему вкусом лично отобрал тома для книжных полок, но подавляющее большинство этих книг так ни разу никто даже не открыл. Брюс Грегга спроектировал сверкающую гостиную, отделанную четырьмя оттенками бежевого мрамора с выцветшими фламандскими гобеленами на стенах. Марио Буатта заканчивал их спальню, выполнив ее в духе загородного английского домика — с набивными ситцевыми обоями в цветочек, мягкими диванчиками и пуфиками, стоявшими у задернутых занавесками окон. Четыре последние комнаты Флинг оформляла сама, в результате получились беленые стены, завешенные плакатами с изображением животных, такие же беленые полы, заставленные горшками с домашними растениями, и подобранная наугад плетеная мебель.
Флинг и ее падчерица, постояв еще минуту в молчании, вошли в комнату «Охраняйте котиков!»
— Я знаю отца, Флинг. Никакой он не монстр. Просто эгоист до мозга костей. Он настолько занят своей персоной, а сейчас к тому же и спасением своей рассыпающейся империи, что вытесняет любую мысль о тебе в самые дальние уголки мозга. Позвонив тебе, он поневоле вынужден будет о тебе думать, а потому и не звонит. Пока не выпутается из своих финансовых неурядиц.
Флинг беззвучно плакала. Она любила Другую как сестренку. Сколько раз она брала над ней опеку и вытаскивала Другую из привычного образа жизни, уводя ее туда, где солнце и море.
— Ах, Другая, легко тебе говорить! — Флинг села на пол и мрачно смотрела на Другую. — Я чувствую себя так, будто упала с балкона. Мне так невыносимо тяжело, так его не хватает. Я так его люблю!
Она была совершенно подавлена.
— Я даже не могу на него сердиться.
— А вот это зря. Надо сердиться! Он ведет себя как эгоистичный семилетний ребенок. Тебе следовало бы впасть в ярость. Господи! Только мне не хватает новых попыток самоубийства, Флинг! Я не перенесу этого еще раз! И почему только женщины полагают, что, лишив себя жизни, заставят мужчину мучиться? Как будто это способ отмщения — покончить с собой и отравить жизнь ему. Да, они помучаются. Минут десять, а может, даже двенадцать. А потом найдут что-то другое, о чем им приятнее думать.
Перед Другой вдруг предстали те секунды, часы и дни, когда мать ее шаг за шагом из мира реальности отступала в страну воображаемых иллюзий и несбыточных грез. Другую сводила с ума сама мысль о том, что ее отец так безжалостно использовал и выбросил, как перчатки, двух женщин, которых она любила и готова была защищать до конца, хотя одной она приходилась дочерью, а другой — падчерицей.
— Ради всего святого, Флинг! Если ты сердишься — сердись! Если ты хочешь причинить ему зло, отомсти! Отдери ярлык с его винной бутылки. Презентуй новый, свой собственный аромат — успех тебе обеспечен. Живи своей жизнью. Стань центром своей собственной Вселенной. Перестань быть одним из его зачарованных спутников-сателлитов. Он все равно не оценит этого, я же знаю, Флинг!
Флинг смотрела на нее с изумлением.
Другая стащила с себя спортивную куртку: в громадной квартире на Парк-авеню было жарко.
— Смотри, например. Папа даже замечать меня не желал, пока я не начала оживать и становиться личностью. Однажды, — она покрутила на шее одинокую нитку жемчуга — подарок бабушки, — однажды он не звонил мне целых полгода. Я потолстела на тридцать фунтов, ожидая, когда же он мне позвонит. И вот, в один прекрасный день он без предупреждения появляется в школе на открытии новой библиотеки, под руку с тобой. Знаешь, что он мне тогда сказал? После шести месяцев? Он сказал: «Другая, ты опять разжирела».
Она произнесла эти слова низким голосом, наклонив голову — совсем как Кингмен.
— И больше ничего. Я-то ждала, что он скажет: «Ты извела себя, дочка, и все из-за моего эгоистичного невнимания к тебе, давай, живи теперь со мной и я позабочусь, чтобы все у тебя было в порядке». Нет! — «Другая, ты разжирела». Или когда мать не смогла больше переносить своего положения. Я знаю, она никогда не отличалась силой духа и тела, всегда была нежным и хрупким созданием, просто ей захотелось, чтобы он пожалел о ней, не сомневаюсь в этом. И знаешь, что сказал папа, когда ему сообщили, что мама перерезала вены?
Флинг лишь испуганно покачала головой, словно бы впервые слыша об этой жуткой истории.
