Снова сменили запись. Теперь зазвучало «Болеро» Равеля. Все в зале не сводили глаз с девушки. Какое-то мгновение она стояла совершенно неподвижно, а затем бедра ее заколыхались в такт музыке. В любом другом исполнении это, вероятно, выглядело бы неловко, неграциозно. Но только не у этой девушки. Она оказалась достаточно артистичной. Тело ее волновалось, трепетало так, как будто к нему прикасались сотни невидимых рук. Как будто люди в этом зале собрались для того, чтобы доставить ей наслаждение.
Мечтательно улыбаясь, она расстегнула крючки на бюстгальтере, он соскользнул на пол, обнажив ее великолепные груди. Она начала играть ими. Засовывала палец в рот, потом проводила им вокруг сосков, пока они не напряглись. В следующую минуту девушка сошла со сцены в зал.
Рэчел не раз слышала рассказы о подобных представлениях, но все это происходило где-нибудь в Берлине или Амстердаме. Никогда она не предполагала, что в Бирмингеме ей доведется увидеть, как обнаженная женщина предлагает себя клиентам.
Ричард коснулся ее руки.
— Не бойся, обычно она никому не позволяет притронуться к себе. Все это лишь для того, чтобы подзадорить публику.
Девушка направилась к их столику. Но Рэчел решила, что с нее хватит.
— Я ухожу. — Она встала. — Подожду тебя внизу в кафе.
Она побежала через темный прокуренный зал, мимо девиц, выстроившихся у стойки бара, к дверям и вниз по лестнице. Лишь здесь она заметила, что Ричард идет за ней.
— Да подожди же. Никто за тобой не гонится.
Она его не слушала. Нижний зал за это время заполнился фабричными рабочими и таксистами, так что ей пришлось прокладывать себе дорогу в толпе. Наконец она вышла на прохладный ночной воздух. Некоторое время стояла неподвижно, глубоко дыша, освобождая легкие от табачного дыма и ожидая, пока перестанет колотиться сердце.
Ричард виновато смотрел на нее:
— Извини, если тебя это расстроило. Я никак не предполагал…
— Проблема в том, что меня это не расстроило.
Он явно не понимал. Рэчел придвинулась к нему поближе.
— Дурачок ты. Меня это возбудило.
Он не обнял и даже не поцеловал ее. Вместо этого они вышли на дорогу и поймали такси. В отель вошли с черного хода. Ее комната на втором этаже была ближе, поэтому они направились туда, перешагивая через две ступеньки. Вошли в дверь, задыхаясь от смеха.
— А я-то решила, что ты собрался меня напоить.
— Есть гораздо лучший способ забыться.
Он подвел ее к кровати и стал раздевать.
Другие мужчины, случалось, не могли себя контролировать и сразу набрасывались на нее. С Ричардом все было иначе. Он знал, чего добивается, и совсем не торопился. Интересно, сколько раз ему случалось проделывать то же самое?
Однако, когда он снял джинсы, она больше ни о чем не могла думать. Он такой большой… Она испугалась, что ей его не вместить.
Рэчел подумала, что он захочет сразу войти в нее, и раздвинула ноги. Но Ричард улыбнулся и покачал головой.
— Не сейчас, — шепнул он, — ты еще не готова.
Не слушая возражений, Ричард стал легкими прикосновениями ласкать ее. Сначала губы, лицо, потом шею… Девушка почувствовала, как ее охватывает возбуждение. Не то возбуждение, которое она ощутила, наблюдая стриптиз, а скорее трепет, зародившийся глубоко внутри и медленно распространяющийся по всему телу. Она чувствовала его на губах, в груди, между ног, Ричард ласкал ее всю, легкими касаниями, с большим искусством, пока этот трепет не перешел в мощный шквал неукротимого желания. Она потянулась к нему. И снова он остановил ее:
— Еще не время.
Ричард поцеловал ее — нежно, осторожно, будто пробовал какой-то восхитительный плод и хотел в полной мере насладиться его вкусом. Потом повел губами вниз по телу, раздвинул бедра. В первый раз мужчина целовал ее, там. Рэчел была потрясена тем, что это доставляет ей такое наслаждение. А потом все ее тело напряглось. Кажется, он лучше ее самой знал, что ей нужно. Теперь она чувствовала толчки его пениса.
— Сейчас, — прошептал он.
И вошел в нее. Сначала медленно и осторожно, потом с такой силой, что у нее перехватило дыхание. Он двигался мощно и ритмично. Она изогнулась, принимая его в себя.
Заснули они лишь на рассвете и проспали до самого ленча.
Пропустили первую утреннюю репетицию! «Хорошенькое начало», — подумала Рэчел. Но, взглянув на любовника, решила, что ей плевать.
— Ричард, я не сомневаюсь, что когда-нибудь поплачусь за это. Но, знаешь, я, кажется, в тебя влюбилась.
Вначале они не могли оторваться друг от друга. На репетициях Рэчел сидела как во сне. Приходила в театр, машинально проговаривала слова роли и бежала обратно в «берлогу», вместе с Ричардом. На следующий же день он переселился к ней. Они это даже не обсуждали. Он просто затолкал все свои вещи в дорожную сумку, а потом вывалил их на пол в ее комнате. Через несколько дней Рэчел повесила его джинсы, свитера и рубашки в маленький стенной шкаф, где висели и ее вещи.
Комната оказалась тесновата для двоих, но они как-то устроились. Раньше, с другими мужчинами, Рэчел стремилась сохранить возможность уединения. С Ричардом так не получалось. Он обвился вокруг нее, как плющ. Они питали друг друга и насыщались друг другом.
Постепенно она узнавала его все ближе. Он рассказывал о том, как росв атмосфере театра. Сколько он себя помнил, никакого другого дома у него не было. Эдмунд Робертс, его отец, не интересовался ничем, кроме театра. Имущество, недвижимость — все это для других, для обыкновенных людей. Он же — вечно странствующий актер, бродяга и готов жить где угодно, лишь бы поблизости от театра.
В хорошие времена они жили в шикарных отелях: «Грэшэм» в Дублине, «Савой» в Лондоне, «Элгонкуин» в Нью-Йорке… Отца своего Ричард боготворил. Каждый вечер мать водила его в театр смотреть игру отца. Когда он был совсем маленьким и не мог понимать, что показывают на сцене, его отводили за кулисы и позволяли примерять театральные костюмы.
Ричард продолжал боготворить отца до тех пор, пока не обнаружил, что тот — горький пьяница. Ему следовало бы заметить это гораздо раньше, признался он в разговоре с Рэчел. Никто, кроме пьяницы, не стал бы так обращаться с женой, набрасываться на нее из-за каждого пустяка. Никто, кроме пьяницы, не стал бы одалживать крупные суммы, забывая потом их вернуть. И никто другой не смог бы вызвать к себе такую жалость.
С годами отец пил все больше, а театры, в которых он играл, становились все хуже. Вместо Лондона он теперь играл в Бирмингеме, вместо Нью-Йорка и Вашингтона — в Эдинбурге и Глазго. Гастроли класса «А» сменились классом «Б». Они больше не останавливались в отелях, а лишь в дешевых пансионах. Когда же Эдмунд Робертс начал драться, друзья-актеры перестали жалеть его. Жалость уступила место презрению.
