— Его имя на запотевшем стекле написать не хочется, — сказала я.
— Это почему же не хочется? — даже расстроилась бабушка Урсула.
Всем влюбленным, понимаете ли, хочется, а мне, видите ли, — нет.
— Потому, что я не знаю его имени! — сказала я.
И слезы вновь потекли по моим щекам.
— Ничего страшного, — утешила меня бабушка Урсула, — вот познакомитесь поближе, и узнаешь.
— Я не познакомлюсь с ним поближе, — сказала я.
— Почему ты не познакомишься с ним поближе? Все люди когда-то знакомятся поближе.
— Потому, что я не знаю, кто он такой.
— Как это ты не знаешь, кто он такой?
— Я вообще не знаю, кто он, — печально сказала я и горько-горько вздохнула.
— Ты просто увидела его на улице?
Я отрицательно помотала головой.
— Ты видела его гораздо ближе?
Куда уж ближе. Сначала я с ним целовалась, а потом мы просто лежали рядом на большой кровати.
Но можно говорить ли это все бабушке Урсуле? Или мне потом придется ей сердечные капли на язык капать?
— Давай, — сказала бабушка Урсула, — рассказывай, что там с тобой приключилось.
Я исподлобья смотрела на нее. Она хотела помочь. Она была моя бабушка и все знала про любовь. Она уже была достаточно близко знакома с этим чувством и могла мне что-нибудь подсказать.
Я вновь горько вздохнула.
— Ну, — сказала я, — сначала я с ним целовалась. А потом мы просто лежали рядом на большой кровати.
— Что-что? — сказала бабушка Урсула.
Утром я позвонила маме. Мама уже знала, что я вчера горько плакалась на коленях у бабушки Урсулы, и была страшно рада, что я сейчас и с ней поделюсь своей радостью или печалью.
Но я только спросила у нее, а сколько надо делать костюмов, чем поставила ее в тупик.
— Каких костюмов? — растерянно переспросила она.
— Ну тех оборотней, или вампиров, или злобных троллей, — сказала я.
— Каких троллей?
— Которые тебе костюмы заказали!
— Мне никакие тролли костюмы не заказывали! — возмутилась мама.
— К тебе молодой человек из театра приходил и костюмы заказывал, помнишь?
Мама совсем обиделась. Она думала, что мы с ней о моей личной жизни сейчас сплетничать будем, а мы, понимаешь ли, о ее работе говорим.
— Конечно, помню, — сказала она. — Я еще не совсем из ума выжила.
— Это хорошо, — похвалила я.
Мама обиженно молчала.
— Так сколько их?
— Кого?
— Костюмов.
— Ну два, три, четыре.
— Как два, три, четыре?
— Два — для спектакля, один про запас и потом еще один про запас.
— Ясно, значит, два для спектакля и два про запас, — сказала я.
— Нет — один и один про запас.
Ну вот, еще только утро началось, а я уже совсем вымоталась.
— Хорошо, — устало сказала я маме, — как скажешь. Если один и один — это не два, то тогда пусть остается просто один и один.
— Он сказал, что нужен только один костюм про запас, — стояла на своем она, — а потом подумал и сказал, что можно и еще один, ну это совсем на крайний случай. Поэтому я так и считаю.
— А, понятно. Тогда все в порядке. А я-то думаю, что это у тебя за счет такой странный.
— А ты мне ничего не хочешь сказать? — спросила мама.
Я пожала плечами.
— Нет. Разве что я на работу крупно опаздываю.
— И больше ничего? Как дочка маме?
— Ну целую, люблю и так далее, — сказала я и срочно положила трубку.
Вечером все равно ведь придет выпытывать, чего с утра-то душу мотать? Моя душа и так с некоторого времени не в порядке.
Вечером мы сидели в баре у Джессики и подсчитывали. Один, потом еще один, потом еще один, а потом еще один, совсем про запас. Это значит четыре? Или просто три и один совсем про запас?
Так сколько там их, этих Лимбарди, прибыло в наш город смущать мою душу?
Я так ничего и не рассказала бабушке Урсуле, я не решилась. А что я могла ей рассказать? Что со мной и правда происходит то, чего я еще и сама пока не понимаю?
Что мне и правда хочется и смеяться и плакать. Просыпаться вместе с птицами и ловить губами холодные капли дождя. Хочется написать на запотевшем стекле его имя, но я не знаю его имени.
Бабушка Урсула меня поняла и особо бередить мои раны не стала. Она знала, что придет время, и я сама ей обо всем расскажу во всех подробностях. У нас с ней всегда были доверительные отношения.
Бабушка Урсула напоила меня чаем и накормила горячими пирожками, которые у нее, как и всякой обыкновенной бабушки, как раз оказались под рукой. А потом она уложила меня спать.
И я еще долго слышала, как они с моей мамой совещалась по телефону о том, что ребенок, видимо, просто немного переутомился. И ребенку наверное, пора либо глобально менять место работы, либо его нужно просто отправить куда-нибудь путешествовать.
Я и Джессике-то своей ничего толком не рассказала. Ну да, ходила опять в театр. Нет, на этот раз не целовались. Просто полежали рядом на большой кровати.
Джессика сидела на высоком стуле, вытаращив глаза и ловя ртом воздух.
— И это ты называешь — ничего такого необычного не происходило?
— Конечно, — ответила я, потягивая банановый коктейль. — Должны же мы с ним были где-то разместиться.
— А кроме кровати там негде было разместиться? — недоверчиво спросила Джессика.
Я покачала головой.
— Нет, — сказала я, — там кругом была только эта большая кровать.
Джессику обуревали странные чувства — от полного разочарования до полного восторга.
— Только с тобой все эта история могла случиться, — сказала она.
— Это почему?
— Потому, что ты такая инертная.
— Не скажи, — не согласилась с ней я, — я вон и эскизы делала, и в театр сама пришла. Какая же я инертная, если я что-то делаю?
— Мало ты делаешь.
— А что надо было делать?
— Надо было снять с него очки! На худой конец — бороду оторвать!
— Как?
— Наброситься на него и оторвать! — сказала Джессика.
— Джессика! Это было бы невежливо!
— Вежливая ты моя! — возмущалась Джессика. — А теперь нас любопытство тут разбирает! И у нас благодаря тебе ни одной зацепки нет!
— Ну почему же, — сказала я, — я его одеколон знаю. И голос. И смех серебряный.
— И ты все это в следующий раз узнаешь? — с подозрением спросила она.
Я тяжело вздохнула.
— Не уверена.
Джессика смотрела на меня с сожалением.
— Ну хорошо, — сказала она, — давай пойдем методом исключения. Это был Луи?
— Я не знаю, — сказала я.
Джессика горько вздохнула.
— Хорошо, пойдем дальше. Это был не Луи?
— Этого я тоже не знаю.
