— Зачем вы пришли?
Браузе понял, что слова, приготовленные им для той Лизаветы, совершенно не годятся для этой женщины, и если он сейчас будет рассыпаться перед ней в своих чувствах, то непременно проиграет. В его чувствах, и это было очевидно, Лиза совершенно не нуждалась.
— Я пришел сказать вам, что виделся с вашим… другом Дивовым. В госпитале, под Тебризом.
Елизавета Петровна молчала и смотрела мимо него.
— Он умер, — добавил Браузе и увидел, что по лицу Лизы пробежала тень.
— Как это произошло? — тихо спросила она.
— В одном из боев он был тяжело ранен. Два сабельных удара, оба смертельные. Врачи долго боролись за него, но он умер, не приходя в сознание.
— Вы это знаете наверняка? — пристально взглянула на него Лизавета.
— Да, — придал голосу траурности, насколько это было возможно, Браузе. — Он умер прямо на моих глазах.
Елизавета Петровна судорожно вздохнула и подняла голову.
— Уходите, — произнесла она твердо.
— Сударыня, Елизавета Петровна, я бы хотел…
— Уходите, — повторила она и посмотрела на него. Боль и смирение читались в ее глазах. И ничего более. — Я никогда не буду вашей, — тихо произнесла Лиза. — Прошу вас, не стройте относительно меня никаких планов. Все это пустое. Живите и постарайтесь забыть меня. Как я сама забыла себя.
Она наклонила голову, повернулась и вышла из гостиной. Браузе, простояв истуканом минуты две, наконец, решительным шагом направился к дверям.
«В полк, немедленно в полк! К чертям собачьим!» — стучало у него в висках, когда он шел по двору к воротам усадьбы. Выйдя из нее, он остановился и широко заглотнул морозного воздуха. Хотелось кричать и плакать. В голове, словно птица в клетке металась и не находила выхода одна единственная мысль: «В полк! В полк!!!»
Хорошо все же вернуться домой. Еще на подъездах к городу ощутил Федор щемящее волнение, радуясь узнаванию родных мест, что предстали его взору. Что-то похожее на ликование охватило его, когда он увидел заснеженный силуэт крепости, изящную иглу башни Сююмбике, устремленную в бледную синь зимнего неба. А потом замелькали знакомые дома, усадьбы, сверкнули в зимнем солнце золотые кресты монастырей и полумесяцы мечетей. Он любил этот уютный город с его сутолокой и разноязычием, как может любить только тот человек, чьи предки вот уже несколько веков рождались на этой земле, прорастали в нее корнями и находили вечный покой на погостах казанских церквей.
Возок замедлил ход на подъеме Грузинской улицы и остановился у небольшой усадебки, коя состояла из дома с семью окнами по фасаду и маленького флигелька, притаившегося в глубине двора. Занесенная снегом, расцвеченная всполохами остро вспыхивающих на солнце снежинок, она казалась декорацией к сентиментальной святочной истории. Федор несколько минут оставался недвижим, тщетно пытаясь унять биение сердца и чувствуя, как глубокая печаль охватывает его. Сейчас он поднимется по знакомым ступеням крыльца, но кто откроет ему дверь и откроет ли кто-нибудь? Когда он находился в лазарете, его нашло письмо старшего брата Георгия, сообщавшего с присущей ему суховатой манерой о смерти матушки. И за каждым словом этого сдержанного послания чудился Федору скрытый упрек, что де именно он своим неосторожным и безрассудным поведением ускорил кончину горячо любившей его родительницы.
Радость от возвращения в родные пенаты заметно потускнела, и Федор все никак не мог заставить себя откинуть меховую полость и выйти из возка. Будущая жизнь вдруг предстала перед ним во всей сложности и неопределенности его положения. Ему всего лишь двадцать три, а за плечами бунт против императора, казематы Петропавловской крепости, ранение, мучительное пребывание в госпиталях, отчаянное желание жить в вперемешку с не менее отчаянным иногда желанием прекратить свое земное существование. Затем неожиданное для всех и, в первую очередь для самого Федора, присвоение ему за «кровь, пролитую во благо Отечества» чина прапорщика, а сие было расценено его полковыми товарищами, как явное доказательство монаршей снисходительности, и, наконец, месячный отпуск, представленный для «улаживания семейных обстоятельств», но только с ограничением его пребывания пределами Казани и Казанской губернии.
Федор глубоко вздохнул и выбрался из возка. Ни к чему оттягивать счастливый и тягостный момент встречи с родным домом. Он поднялся на крыльцо, повернул медное кольцо на дверях, и где-то в глубине дома слабо брякнул колокольчик. Через некоторое время дверь заскрипела, и в проеме показалось морщинистое строгое лицо, увенчанное седыми бакенбардами.
— Чего изволите, ваше благородие? — подслеповато щурясь на шинель посетителя, спросил старик.
— Здравствуй, Тимофеич, — хрипловатым от волнения голосом произнес Федор.
— Батюшки святы, никак Федор Васильевич пожаловали! — после некоторой паузы радостно изумился старый слуга, широко распахивая дверь. — Не ждали мы вас так скоро-то.
Федор шагнул в прихожую, остановился, вдохнул знакомый с детства запах дома, и в душе вновь всколыхнулась радость.
— Кто же меня может здесь ждать? — поинтересовался он, передавая шинель Тимофеичу.
— Да как же, ваше благородие, почитай все собрались: сестрицы ваши, братья, только вас да Георгия Васильевича ожидали, — отозвался тот.
— Неужели? — удивился Федор. — И в чем же причина такого съезда?
— А как же. Полгода, как матушка ваша, упокой Господи ее душу, преставилась, стало быть, завещание огласить наследникам пришла пора. А может, просто всем повидаться захотелось, вон даже вас выписали из эдакой дали.
— Да уж выписали, — усмехнулся Федор, вспомнив еще одно строгое письмо Георгия с почти что приказом написать прошение на отпуск. — Дома кто есть?
— Софья Васильевна с мужем у сестрицы вашей Катерины Васильевны остановилась, — начал перечислять Тимофеевич, — а Павел Васильевич да Борис Васильевич туточки. Только их сейчас нет, с визитами отправились родных-знакомых навестить.
— Хорошо, ступай, я далее сам, — уже через плечо сказал Федор, направляясь в залу.
— Может, с дороги откушать желаете? — обеспокоился слуга.
— Нет, пожалуй, братьев дождусь.
Зальца была маленькая, скорее не зал, а гостиная с тремя большими окнами, с неизменными зеркалами в простенках и фортепьяно, задвинутым в угол. Со стен на Федора взирали его предки, кто сурово, кто с любопытством, кто с легкой усмешкой. «Что, мол, любезный потомок, оконфузил наш род, в глаза взглянуть стыдно?» Только с портрета матушки смотрели любящие, всепрощающие глаза: «Крепись сыночек, молю за тебя перед престолом Господа нашего».
