— Маменька… — тихо позвал Федор, и глухие рыдания неожиданно подкатили к горлу. Он прикоснулся к неровной поверхности портрета, будто хотел ощутить под пальцами нежность и тепло матушки. Она молчала, пряча в уголках губ любящую улыбку. Он давно не плакал. В последний раз это было, когда ему исполнилось десять и родительница привезла его в Морской кадетский корпус. В ту первую одинокую ночь в большой прохладной спальне среди незнакомых сверстников он так пронзительно остро ощутил свое одиночество и покинутость, что не смог удержаться от горьких слез. В эту же ночь принял он и боевое крещение, подравшись с несколькими мальчишками, которые начали его дразнить за «дамские сантименты».
Федор подошел к фортепьяно, поднял крышку, легко пробежался пальцами по клавишам. Боже, как давно он не играл! В последний раз, пожалуй, прикасался к инструменту два, нет, почти три года назад, тогда, в Архангельске, когда играл для Лизы. Образ ее потускнел за эти годы, превратился в прозрачное легчайшее ощущение, в коем присутствовал, надо признать, и некий укор совести. Обещал же прислать весточку, но сначала все откладывал, потом бои, ранение, сумасшедшинка в глазах Браузе, один лазарет за другим. Да и к чему? Пусть он для нее останется только воспоминанием, как и она для него. Дверь закрыта, ключи утеряны.
Из прихожей донесся шум, гул голосов, торопливые шаги. Федор оглянулся, сердце его мучительно сжалось. В проеме двустворчатых зальных дверей появились две мужские фигуры, на миг застыли, потом стремительно двинулись к нему. Братья! Он охватил их руками, прижался к чьему-то плечу, тяжело переводя дыхание и пытаясь сдержать вновь подкатившие к горлу рыдания.
— Ну, будет, будет, — растроганно произнес Павел. — Вот и свиделись, наконец. Добро пожаловать домой.
Федор поднял голову, вглядываясь в родные лица. Как будто все те же, а присмотришься и заметишь одну-другую новые черточки. У щеголеватого Бориса, может быть, единственного, кто сумел оправдать родительские ожидания и сделал блестящую карьеру, линия рта стала более резкой и жесткой, а у чуткого романтического Павла между бровей появились две вертикальные морщинки, говорящие о нелегких раздумьях. Да и он, наверное, изменился.
— А ты, брат, возмужал, заматерел, — будто прочитав его мысли, сказал Борис и чуть покровительственно, как и положено старшему брату, потрепал Федора по плечу: — Мы рады, что ты смог приехать. А то тут слухи разные о тебе по городу ходят, фантазмы какие-то.
— Обо мне? — удивился и насторожился Федор.
— О тебе. Молва прошла, что погиб ты геройской смертью. Мы уже устали соболезнования принимать и разубеждать знакомых, что ты жив и, — Борис чуть отступил, внимательно оглядел Федора с ног до головы, — вполне здоров.
— Поговаривают, что какой-то твой сослуживец проездом тут был, — добавил Павел. — Он-то и рассказал о сем прискорбном событии. Так что, брат, по народной примете жить тебе теперь долго, лет сто — не менее.
— Сто, может, и многовато будет, а вот девяносто девять в самый раз, — отшутился Федор, но внутри у него как заноза засела мысль о «сослуживце». Кто бы это мог быть? Он знал лишь одного человека, страстно желавшего именно его смерти и даже пытавшегося его убить. Барон Леонид Браузе. Но был ли это барон? И если да то что он делал в Казани?
Через три дня, когда приехал, наконец, Георгий, и все многочисленное семейство Дивовых собралось в маленькой родительской усадебке. Сестры Софья и Екатерина, дамы замужние, прибыли с супругами и детьми; братья Федора, не обремененные семьями, несколько свысока поглядывали на беготню и суету, производимую многочисленными и разнокалиберными по возрасту племянниками и племянницами. Особую радость и восхищение малышни вызывала пушистая елка, поставленная в зале, украшенная гирляндами мишуры, увешенная золочеными грецкими орехами, конфектами, завернутыми в разноцветные бумажки, и медовыми пряниками. Сей диковинный предмет появился в доме Дивовых по настоянию старшей сестрицы Софьи Васильевны, которая, выйдя замуж ни много ни мало за князя Владимира Андреевича Вяземского, действительного камергера Двора его императорского величества, проживала в Петербурге. Она не редко бывала при императорском дворе, где и подсмотрела новую моду, завезенную в Россию прусской принцессой Фредерикой Шарлоттой Вильгельминой, а ныне царствующей императрицей Александрой Федоровной, — украшать на Рождество лесную красавицу к восторгу детворы.
После обеда, прошедшего в веселой и непринужденной атмосфере, Федор собрался отправиться с визитами, дабы убедить окончательно родных и знакомых в полнейшем своем здравии, но терпкий запах хвои, чье-то натужное пыхтение и возня приманили его в зал. У елки возилась крохотная девчушка, еле видная из пены кружевного платьица. Она упорно и сосредоточенно тянула золоченый грецкий орех, но ниточка никак не хотела соскальзывать с колючей ветки. Елка нервно вздрагивала, явно протестуя против такого бесцеремонного обращения. Наконец ниточка не выдержала и порвалась, вожделенный орех оказался в руках у малышки, а сама она со всего маху приземлилась на попку. Воцарилось изумленное молчание, но Федору показалось, что это лишь затишье перед бурей и через мгновение раздастся громкий плач. Он быстро подошел к пострадавшей, присел рядом. «Как ее зовут?» — попытался вспомнить он.
— Какой у тебя чудный орех, — произнес он первое, что пришло в голову. — Я могу для тебя снять еще один. Хочешь?
Девчушка подняла на него синие, как теплое южное море, глаза. Федор почувствовал укол в сердце. Какой необычный глубокий цвет, темная синь. Как у… Лизы.
— Дай! — ответила малышка, протянув крошечную ручку в сторону елки.
Федор снял еще один орех, отдал малышке, а потом, сам не зная почему, взял ее на руки. И когда она обхватила ручонками его шею, сладкая боль с легкой горчинкой коснулась его души — если бы не злой рок, он мог бы, наверное, сейчас держать на руках свою дочурку с такими же светлыми волосенками и глазами, как у ее мамы, у Лизы…
— Мари! Ах ты, проказница! — воскликнула Софья Васильевна, поспешно ступая в зал. — Опять прячешься? Уже и дядю Федора успела в оборот взять!
— Не волнуйся, — успокоил Федор сестру. — Мы с ней урожай собирали. Никогда бы не подумал ранее, что на елке вместо шишек могут грецкие орехи расти.
— Есть многое на свете, друг Горацио… — усмехнулась сестра и протянула руки к дочери. — Иди к маме, золотко мое, а то, того и гляди, помнешь да испачкаешь дядюшку, вон он как расфрантился. Собрался куда?
— Съезжу с визитами. Пора старые знакомства возобновить.
