— А если придут? — спросила Настя. Она испуганно посмотрела на Брунса. — Я боюсь, Курт!
Лицо ее приняло такое выражение, что даже Брунс оторопело выпучил глаза. Офицеры переглядывались между собой и молчали: ведь она высказала те мысли, те опасения, которые приходили в головы и к ним ежедневно и ежечасно.
— Не придут они, Настя,— сказал Брунс. — А если такое случится, то не оставим тебя. Своих людей мы берем под защиту.
Она улыбнулась, а сама думала совсем о другом. О чем она думала, им не суждено было знать. В душе своей она была рада, что фашисты поверили ей, а ведь сказала им правду, горькую правду предстоящего возмездия. Она была уверена в том, что это возмездие не за горами. Оно уже началось где-то там, на Курской дуге и в других местах.
Еще раз она посмотрела на Брунса преданными глазами, будто бы в благодарность за великодушие, тихо, очень тихо сказала:
— Спасибо, дорогой мой Курт. Я так и знала — ты меня не оставишь...
Вечеринка была испорчена,— она поняла это, когда немцы под тем или иным предлогом стали расходиться по домам. Остался один Брунс. Он сидел потупив голову, о чем-то сосредоточенно думал. Потом вдруг начал быстро ходить по комнате, приговаривая:
— Настя, дорогая моя Настя! Я люблю тебя, Настя! Просто жить без тебя не могу...
Она не отвечала ему, сама не знала, что ему сказать, сознавая фальшивость его любовных признаний. Он опустился на колени и начал умоляюще просить:
— Полюби меня, Настя. Спаси своей любовью от гибели! Я так полюбил тебя, что не знаю, куда себя деть. Если ты не ответишь на мою любовь, я застрелюсь.
«Ну и стреляйся»,— хотела сказать, но сдержалась, сказала совсем другое:
— Ладно, Курт, не убивайтесь. Возможно, я полюблю вас, но только не сейчас: ведь я замужняя. Ох, если была бы свободной!
— Но мужа, может, и нет в живых. Где он, муж? Ну, где? Там, у красных?
— Возможно, там...
— И будешь ждать его? Думаешь, он простит тебя? Нет, нет, с ним у тебя все покончено! Решительно все!
— Но я немножко обожду, Курт. Я должна немножко обождать...
— Чего ждать? Кого?
— Ведь я замужняя, Курт. Поймите меня — замужняя! А вокруг столько хорошеньких девочек. Каждая вас полюбит. Вы ведь такой красивый, такой элегантный! А кто я? Баба.
Он ушел от нее раздосадованный, даже не попрощался. Теперь она все больше и больше боялась Брунса. Он снова приходил, приставал со своей фальшивой любовью. Она как могла отбивалась, но с каждым новым его приходом домогательства были все настойчивей и наглей. И она решилась на крайнее. Решилась убить его. Убить и ночью скрыться из города. Только таким путем она могла избавиться от него.
Все обдумала до мельчайших подробностей, представляла себе, как он придет к ней, как сядет на стул, как будет приставать со своей «любовью» и как она его прикончит в удобный момент, прикончит одним махом насмерть. Она уже положила в угол топор, прикрыв его тряпицей. Все было подготовлено, и она его ждала. Ждала три дня, и только на четвертый день вечером раздался стук в дверь калитки, настойчивый и нетерпеливый. Сердце екнуло, и она почувствовала, что настал тот миг, когда она должна решиться. Открыла дверь. На пороге, к удивлению, появился полицай Гаврила Синюшихин. Он уставился на нее, похабно этак спросил:
— Не ждала, землячка?
— А чего мне ждать тебя? — сказала она. — Что ты, кум или брат?
— Ну, не кум и не брат, а все же не чужой. Земляки, чай. Как поживаешь? Пришел спроведать.
— Живу — не тужу, как видишь.
— То-то — не тужу, дружков привожу,— намекнул он и осклабился так, что страшно было глядеть на него.— Устроилась, гляжу, не худо. Кавалеры, видать, частенько наведываются.
— Бывают и кавалеры. Их вон сколько — пруд пруди. На что они мне, эти кавалеры?
— Не притворяйся монахиней. Я ведь все знаю. С Брунсом небось крутишь?
— А что, он плохой, что ль?
— Человек видный, не спорю, но ведь чужой. Погостил — и уехал. Укатил в неведомые края. Ведь так может получиться?
— Ну и пускай уезжает. Уедет и приедет. Никуда не денется.
— Ты лучше со мной дружбу веди. Оно верней дело-то будет. Парень я свой. Оформим все как следует, по закону...
— Это с тобой-то, с таким чумазым?
— А что, я хуже этого лейтенантика немецкого? Я же русский.
— Нет, уж лучше с немцем в постель лягу, чем с таким паршивцем, как ты.
— Ну, ты брось! Сама продажная. — Лицо его перекосилось злобой. — По одной, чай, веревочке ступаем... А веревочка-то висит над чем? А? Чуть что — и сорвется. А куда? В трам-тарары...
Я что! За мной грехи небольшие. Над людьми не недолго ждать.
Она уже не боялась его, как прежде, и отвечала смело, можно сказать, лупила больно, с издевкой. Он хрипел от этих ударов, чуть не захлебывался злостью, а она все жгла и жгла словами, точно раскаленными углями:
— Такого холуя, поди, не сыщешь. Вон как стараешься. Петля давно по тебе соскучилась.
— А по тебе — нет?! — шипел он.
— Я что! За мной грехи небольшие. Над людьми не измывалась. А твоя черная душонка вся кровью запачкана. Сколько людей погубил!
— Погубил, согласен. Понадобиться — и тебя ухлопаю.
— До меня — руки коротки. Протянешь — отрубят.
— Не таких, как ты, скручивал. Думаешь, по-немецки выучилась, так они за тебя заступятся?
— А и заступятся. Только пальцем тронь!
— На Брунса надеешься? Небось спишь с ним?
— А хоть бы и сплю. Не с таким, как ты, плюгавый полицай!
— У, стерва!— заскрипел зубами Синюшихин.— Доврусь до шкуры твоей. И Брунс не спасет... Так все обстряпаю, что в петле болтаться обязательно будешь.
— Вперед тебя повесят, предатель паршивый! И прошу очистить помещение, чтоб не смердило в комнате. Давай проваливай!
— Ну, помни! — поднял он кулак. — Я по тебе поминки устрою.
Он гулко хлопнул дверью и скатился по лестнице почти кубарем, обкатывая на
ступеньках бока. Она слышала, как кряхтел и охал он,— наверное, ушибся
изрядно,— отходя от дома, смачно ругался.
— Слава тебе, господи,— проговорила вслух Настя.— Унесло негодяя. Теперь, поди, не заявится.— А сама подумала: «А может, зря нагрубила? С таким, как Синюшихин, надо быть осторожней. Уж очень коварен и мстителен. А вдруг беду принесет? Куда от этой беды денешься? Может только Брунс спасти от расправы. Только он. Но ведь я решила убить его, этого Брунса. Твердо решилась и жду, когда придет. А придет ли? Тут надо посоветоваться с дядей Васей. Обязательно к нему надо пойти, все ему рассказать. Один ум хорошо, а два — лучше». Так она и решила.
А дни шли своим чередом. Разные слухи носились над Острогожском, и Настя прислушивалась ко всему, делала выводы, нужную информацию отправляла по назначению. Аресты и пытки не прекращались, и однажды она узнала, что сидит в городской тюрьме Ольга Сергеевна Бавыкина.
