И вдруг случилось то, чего не ожидала Настя. Брунс молниеносно подскочил к Светлане и ударил ее по лицу, неистово заорав:
— Не смейт оскорбляйт фрау Усашоф! Не смейт! Русский швайн!
Повторным ударом он повалил ее на пол. Настя чуть не вскрикнула, ей показалось, что не Светланку, а ее начали избивать. «Только бы устоять,— подумала она, — только бы сдержаться».
А между тем к жертве подскочил и Вельнер. Вдвоем они пинали носками беспомощное и слабенькое тело Светланки. Настя чуть не крикнула: «Что вы делаете, изверги! Душегубы!» И это тягостное состояние беспомощности так больно ударило по сердцу, что она чуть не упала, лицо ее, видимо, исказилось от ужаса, стало страшным, но хорошо, что в этот момент не видели ее враги. Они не смотрели на нее и так старательно занимались своим отвратительным делом, что не замечали ничего. Через каких-нибудь минуты две Светлана была изувечена до бесчувствия, и палачи, изрядно устав, как по команде перестали избивать жертву. Девушка лежала на полу в полусознании, беспомощно гладила голову правой рукой. Кровь лилась из виска тонкой струйкой, стекала на пол. Унтер Граубе пытался поднять Светлану, но она не могла подняться, ноги подкашивались, и девушка снова безжизненно падала.
— Увести! — гаркнул Вельнер. Он тяжело дышал, точно загнанная лошадь, сел за стол и дрожащими руками начал судорожно перебирать бумаги.
В комнату торопливо вбежали конвоиры и, подхватив Светланку, уволокли ее.
Брунс тоже не мог отдышаться, лицо его было бледным, он заметил на рукаве своего мундира пятна крови, достал носовой платок и начал оттирать эти пятна, брезгливо скривив лицо. С минуту в комнате стояла неловкая тишина: истязатели приходили в себя, прихорашивали мундиры, восстанавливали силы. Ведь бывает так, что за целый день не раз приходится и кулаки поднимать, и ногами лягаться. Ничего не поделаешь: русские несговорчивы, упрямы и никого не желают выдавать. Бывают случаи, что и умирают тут же от пыток, не проронив ни единого слова.
— На сегодня хватит,— наконец сказал Вельнер.— А эта птичка так и не раскололась. Усачева, ты хорошо знаешь ее. Что она собой представляет?
— Обыкновенная девушка, каких много. Я редко с ней общалась.
— Комсомолка?
— Кажется, да.
— Фанатическая преданность своей идее. Сколько бьемся, а результатов никаких.
— Может быть, она ни в чем не виновата? — сказала Настя и посмотрела внимательно на Брунса.— Может, зря пытаете?
— У нас ничего зря не бывает,— недовольно пробурчал Вельнер.— В районе действуют заговорщики, связанные с партизанами. А мы до сих пор ничего не можем раскрыть.
— Неужели эти заговорщики для вас так опасны? — уже оправившись от потрясения, спросила Настя.
— Они здесь повсюду! — заорал Вельнер.— Убивают людей, взрывают склады с боеприпасами, устраивают диверсии на дорогах. Действуют согласованно и дерзко. Вон даже самого вахтмайстера отправили на тот свет. Теперь что — за нами очередь?
— Мы обезвредим диверсионную деятельность в тылах немецкой армии,— спокойно произнес Брунс. Он все еще оттирал пятна крови с лацкана своего мундира.— Уничтожим партизан, подпольщиков чего бы это нам ни стоило.
— С каждым днем они все больше и больше наглеют! — все еще кипятился Вельнер.— Не исключена возможность, что и на этот дрянной городишко сделают налет.
— Ну, этого мы не допустим,— отпарировал Брунс.— Придут подкрепления из Пскова, и предпримем карательную операцию... — Дальше он говорить не стал, словно запнулся на полуслове.
Настю отпустили. Когда вышла на улицу, будто бы вырвалась из ада кромешного. Все существо ее протестовало, она удивлялась, как могла все это перенести. Ведь могла сорваться: всему есть предел. И вот теперь надо все обдумать, все взвесить, как помочь Светлане, что предпринять, чтобы вырвать ее из рук мучителей.
Дома не знала, куда себя деть. Переживала. Страдала. Поняла, что не может работать переводчицей, видеть почти ежедневно, как издеваются над людьми, как истязают, как мучают,— такое выдержать нет никаких сил. И пошла к дяде Васе. Встретив его, горько заплакала:
— Не могу я так, не могу!
— Что с тобой, Настенька, что?
— Не могу глядеть, как калечат людей. Сил моих больше нет! — И она рассказала все, что видела, как терзалась в муках.
Дядя Вася слушал внимательно, не перебивая, неторопливо свернул самокрутку, долго высекал кресалом искру. Наконец прикурил, глубоко затянулся дымом, закашлялся. Настя ждала, что он скажет. А он все молчал и молчал, видимо, трудно ему было принять решение. Да, было действительно тяжело, Настя могла надломиться — ведь не автомат же она, человек. Но выдержала испытание на прочность, и очень даже неплохо. Дядя Вася смотрел на нее с надеждой, подбадривал н лядом, а потом сказал:
— Да, Настенька, лично я решить ничего не могу. Не в моей власти. Тебя направил сюда подпольный райком. Райком направил... — Он помолчал и добавил: — А насчет эмоций, всяких там переживаний, то все мы человеки. У всех нервы. Кругом враги. Везде опасно — и на фронте, и в нашем Острогожске идет война, и мы с тобой вроде бы тоже фронтовики, на линии огня. И погибнуть каждый из нас может в любую минуту. Привыкать надо. Держать нервы в узде. Не расслабляться. Времечко-то, сама знаешь, какое! Кто перехитрил — тот и выиграл. В этом вся истина на сегодняшний день. Поняла?
— Поняла, дядя Вася,— ответила Настя. — Я все понимаю. И что опасно — знаю. Но как пытают своих — не могу глядеть, сердце кровью обливается. Уж лучше бы я на месте Светланки была там, в застенках. Избитая, оплеванная... Сапогами истоптанная. Тяжело мне, ой как тяжело!
Она уронила голову и снова заплакала. Дядя Вася сидел и молчал. Что он мог сказать в эти минуты? Ничего он не мог сказать. Понимал, что тяжело, очень тяжело там, на допросах, что может она и сорваться, не выдержать и... пропала. «Все может быть, всему есть предел,— думал он,— и человек есть человек, со всеми своими слабостями, но что поделаешь — война».
— Не убивайся, родная,— проговорил, наконец, дядя Вася. — Успокойся и рассуди все трезвым умом. Взвесим все «за» и «против». Может, и на самом деле освободить тебя от этой работы? Сообщу в штаб, объясню, что не можешь...
Она подняла голову, и лицо дяди Васи расплылось перед ней, точно в тумане, и стыдно было глядеть ему в глаза, стыдно оттого, что распустила нюни, спасовала. А как же они там, узники фашистских застенков? Что, им легче, что ль?
— Простите меня, дядя Вася,— проговорила она тихо. — Струхнула немного. Просто нервы не выдержали. Глупая я, неразумная... Слезы распустила...
