— Тебе пора в постель, синеглазая… Знаю, знаю, я сам могу сидеть здесь ночи напролет, но ты устала. С Джеки нелегко. Я тебя провожу.
И он все так же нежно подхватил ее под локоть, повел обратно через сад, только немного другой дорогой, давая возможность насладиться искусством садовницы-болтушки Веры.
Вероника шла за ним, покорная и счастливая, невесть от чего, чувствуя и огромное облегчение оттого, что он не продолжил свой очередной сеанс обольщения, и весьма ощутимое разочарование оттого, что все на сегодня ограничилось этим легким поцелуем.
Где, где они, Вероника Картер?! Где твои мозги? Где твой аналитический… да хоть какой-нибудь ум?!
Ум тут вообще ни при чем, раздраженно подумала Вероника, в очередной раз подавляя желание топнуть ножкой на внутренний голос, чтоб не встревал. Просто дело все в том, что она горит, от кончиков волос до кончиков пальцев, снаружи и изнутри, горит ровным могучим пламенем, имя которому — желание, и будь проклят Джон Леконсфилд с его самоконтролем вместе!
Сейчас они попрощаются у дверей комнаты, и Вероника Картер, как сопливая школьница, потащится в холодный душ в тщетной попытке остудить пылающую голову… и не только.
Все к тому и шло. У самой двери лорд-садист поцеловал ее запястье и прошептал «спокойной ночи» ТАКИМ шепотом, что Вероника чуть не умерла. Она вскинула на него огромные фиолетовые глаза, уверенная, что в темноте они сияют ровным и ярким светом. Иначе и быть не могло.
И видимо, так и было, потому что Джон не спешил уйти. Они стояли и стояли, целую вечность стояли на пороге, не решаясь сказать самых главных и очень простых слов, стыдясь их, не понимая, что именно эти слова и нужно говорить.
А потом Вероника Картер исчезла, на ее месте вдруг возникла совсем иная женщина, свободная, вольная, горячая и смелая, и именно эта женщина обхватила Джона за шею и притянула со стоном к себе.
Их губы сплавились воедино, их тела перетекли одно в другое, их руки стали ветвями одного дерева, а ноги — его корнями, их дыхание было горячим и прерывистым, и тяжесть тела мужчины самым желанным в мире грузом легла на счастливую женщину, исторгнув из ее груди стон восторга и блаженства.
Потом он ласкал ее грудь, торопливо освобождал ее от одежды, и горячие руки исследовали все ее тело, а она не испытывала от этого ни малейшего смущения.
Вероника обожала его! Она жаждала Джона, его силы и ласки, его власти, готовая отдаться и подчиниться.
И тут все кончилось. Вероника пошатнулась, больше не чувствуя рук Джона. Открыла глаза и в недоумении уставилась на него.
Джон спокойно — на первый взгляд — и нежно привел в порядок ее одежду, отвел волосы с глаз… Еще бы метелкой пыль смахнул!
Стыд, смущение и ярость в равных долях охватили Веронику. Мало того, что она сама напросилась на его поцелуи, мало того, что едва не разделась сама посреди коридора, мало того, что блаженно стонала, пока он трогал ее тело в таких местах, о которых она раньше и говорить не решалась! Мало всего этого! Он еще и показал ей, что она совершенно не интересует его как женщина.
— Вероника, я…
Джон замер. Маленькая, синеглазая красавица молча повернулась и ушла в свою комнату, оставив несчастного лорда наедине с пожаром, пожиравшим его тело.
Ушла, не сказав ни слова, не оглянувшись, даже не ударив…
Она упала на постель и закусила угол подушки так, словно именно подушка была во всем виновата. Ну что, Вероника Картер, довольна? Вот, лежишь тут, в узкой девичьей кроватке, и твоя драгоценная невинность в полной безопасности! Можешь даже наврать себе, что сама мечтала о бегстве из опасных объятий. Можешь обвинить Джона Лекрнсфилда… да хоть в скотоложстве!!!
Ври, ври, как всю жизнь врала себе и окружающим. Тогда ты убеждала их и себя, что тебе никто не нужен, что тебе вполне достаточно работы и маленькой квартирки на Бонд-стрит, что бурные страсти кипят не про твою душу…
А теперь можешь врать, что все твои мысли только о Джеки, а его отец, бабник и негодяй, тебе отвратителен, что ты скорее умрешь, чем позволишь ему овладеть тобой…
Ври, бедная идиотка Вероника. Тебя ведь все равно никто не слышит, а что до истины…
Истина в том, что ты отдала бы всю свою жизнь за несколько минут в объятиях Джона Леконсфилда. В том, что ты мечтаешь о нем, хочешь его, жаждешь его, любишь его! В том, что сейчас тебе невыносимо тяжело и больно, потому что напряженные соски ломит от желания, а сердце болит от собственной глупости и неполноценности.
Не думать о нем. Считать овец, читать вслух (шепотом) стихи, вспоминать латинские названия садовых цветов. Только не думать о нем. О лорде с темно-серыми глазами, о повелителе здешних травяных холмов… и ее сердца!
Джон покорно подставил голову ледяной струе воды и кротко подумал о том, что скоро холодный душ станет неотъемлемой частью его повседневной жизни. Хорошо бы, это не закалило его организм, а наоборот, вызвало бы скоротечную чахотку. Тогда он не будет мучиться, тихо скончается и никогда больше не увидит синеглазую змею с безупречной фигурой.
В противном случае он все равно скончается, но на его могильном камне будет написано обидное, вроде «умер в результате хронической эрекции».
Холодный душ помогал все хуже и хуже, надо сказать. Джон вылез из-под него, основательно посиневший снаружи, но по-прежнему пылающий внутри. Воображение услужливо подбрасывало ему картину за картиной, на которых он и Вероника занимались любовью в самых разных позициях, а дрожащие пальцы до сих пор хранили воспоминание о гладкой и горячей коже девушки.
Она не шла у него из головы, Вероника Картер, и эти воспоминания превращались в пытку, хуже которой для мужчины не придумать.
Джон отшвырнул полотенце и в ярости повалился на постель. Смешно вспомнить, после бегства Марго он на полном серьезе полагал, что никогда больше не захочет ни одну женщину на свете. Вот вам, убедитесь!
Но как она хороша! И как горяча!
Вероника Картер совершенно готова, надо это признать честно. И она должна ему принадлежать.
Завтра он повезет ее на прогулку по холмам, вместе с Джеки, разумеется. На свежем воздухе малыш заснет быстро, и тогда наступит час торжества Джона Леконсфилда. Синеглазая красавица будет принадлежать ему, они займутся любовью прямо на ковре из вереска и мха, и жаворонки споют им песню любви.
А потом она останется с ним навсегда, и Джеки привыкнет, и все будет хорошо, а баньши улетит из этих мест, потому что баньши не живут там, где счастье.
Или же он просто утолит свой голод и тщеславие, потеряет к Веронике всякий интерес и спокойно дождется ее отъезда, чтобы жить-поживать вместе с Джеки и мамой.
