— Что вы делаете? — наконец запоздало удалось возопить ей, когда дома стали проноситься за стеклом с космической скоростью.
— Спасаю своего сына, — коротко ответил Виталий Викторович, не отрывая глаз от дороги.
— Не вижу логики. — Радмила уставилась на него, не подозревая, каким удивительным аквамариновым светом вдруг вспыхнули ее умершие глаза. Тем самым особым дивным светом, который однажды свел с ума Ипатовых, и младшего, и старшего.
— Я тоже.
— Меня уволят, — робко заметила она, всерьез напуганная тоном его голоса.
— Хорошо. — Ипатов смотрел на дорогу.
— Мне нечем будет заплатить за квартиру.
— Еще лучше. — Ипатов смотрел на дорогу.
— Я умру с голоду.
— Восхитительно. — Ипатов смотрел на дорогу.
Она замолкла и тоже принялась смотреть на дорогу. Но ничего не видела. Ее глаза натыкались лишь на нечто непроницаемо-серое. Она тихонько вздохнула, и тут раздался визг тормозов. «Мерседес» вдруг резко вильнул и остановился. Радмила повисла на ремне безопасности.
— Что та?.. — начала она и осеклась, когда вдруг увидела лик повернувшегося к ней Виталия Викторовича. То было лицо, целиком вылепленное из ярости и черного бешенства. Ипатов-старший протянул к ней скрюченные руки, как будто хотел ее удушить. Но пересилил себя, и его руки упали на руль.
— Я всегда знал, что он когда-нибудь потеряет голову из-за женщины. — Голос Виталия Викторовича оказался болезненно глух. — Из-за красивой, обворожительной, загадочной женщины. Из-за сильфиды. Но мне даже в самом страшном кошмаре не могло присниться, что его крышу снесет из-за вас. — Ипатов криво усмехнулся, и в этой асимметричной усмешке сконцентрировалась вся душевная горечь. — ВАС. Глазастика чертова! Согласен, вы чрезвычайно умны и остры на язык. Это возбуждает. И низ, и верх. У вас умопомрачительные глазки. Но ведь вы же отнюдь не сильфида. Вы… вы черт знает что такое! И не спорьте. — Виталий Викторович зловеще блеснул глазами, когда она невольно открыла рот. — С вами интересно, с вами легко. Говорю это, руководствуясь собственными впечатлениями. Феликс, несомненно, нашел в вас много привлекательного чисто по-человечески. После зацикленных на себе фотомоделей он имел право отдохнуть душой в вашем обществе. Я его даже одно время поощрял…
Радмила таращила глаза и хватала ртом воздух. Слова Виталия Викторовича вгрызались в ее мозг, как зубья ковша бульдозера.
— Я смотрел на ваши с ним, так сказать, романтические отношения сквозь пальцы, — продолжал Ипатов, голос его сделался совсем глухим. — И не вмешивался. Ну, почти не вмешивался. Скорее, развлекался, ибо вы, Радмила, очень годитесь для этого. Мне тоже, знаете ли, после эгоисток и отменных стерв, что каждый день толкутся у порога агентства и вешаются из-за каждого угла на шею, иногда хочется чего-то хорошего. Кого-то хорошего. — Ипатов-старший кинул на нее фантастический взгляд, от которого она размякла изнутри. — Но я считал, что между вами и Феликсом все закончится само собой. Что ваши романтические отношения сойдут на «нет», как всегда это бывает между людьми, которые стоят на разных общественных ярусах, у кого разные вкусы и разные пристрастия…
Дымчатая грусть, похожая на сожаление, заполнила его глаза. Виталий Викторович казался очень усталым.
— Да, я пытался чуть-чуть ускорить этот естественный процесс, потому что Феликсу сейчас, как никогда, надо серьезно заниматься своей карьерой. Однако все пошло наперекосяк. Из-за вас! Не знаю, что там между вами произошло, но, после того, как Феликс с вами расстался, он как будто умер. У него же выставка!!! — Виталий Викторович в сердцах хлопнул кулаком по клаксону, и тот протяжно взвыл, вторя тоскливым тонам ипатовского голоса. — И это, как выяснилось, еще полбеды. Я наблюдал за Феликсом. Иногда мне кажется, что он не хочет жить…
— Что-о?! — вскинулась Радмила, отмерев.
— Я застал его сегодня смотрящим в окно, — тихо-тихо проговорил Виталий Викторович. — В окно 13 этажа! Он смотрел в него с таким видом, как будто раздумывал, что надеть на ноги, прежде чем шагнуть из него. И ведь он может это сделать. — Голос старшего Ипатова вновь отравила горечь. — И если с Феликсом что-нибудь случится по вашей вине, жить вы не будете. Это я вам обещаю.
Радмила поверила каждому его слову. И особенно последним.
— Почему вы считаете, что во всем виновата я? — Она вдруг поняла, что пальцы у нее стали влажными и ледяными.
— Разумеется, вы. — Виталий Викторович вновь завел мотор, и «Мерседес» на этот раз мягко соскользнул с места. — Ни одна женщина в этом городе не может свести с ума такого человека, как Феликс. Для этого надо быть черт знаем чем. То есть вами.
— Никак не могу понять, вы мне льстите, что ли?
— Я говорю правду. Жестокую, горькую, не-вы-но-си-мую правду!
— Для вас, разумеется?
— Разумеется!
Ненастье со злобой било в тонированные стекла — уставшие «дворники» не справлялись со своей задачей, и серые струйки дождливой воды весело бежали вниз наперегонки, прокладывая извилистые дорожки.
— …я далеко не красавица. Я лишена лоска и шарма. Я не умею красиво улыбаться и достойно флиртовать, как того требует оголтелый гламур, — после молчания, как бы самой себе, негромко сказала Радмила и хотела остановиться. Надо было остановиться, но ее голос сам по себе внезапно набрал силу и высоту. — Я не знаю, что делать со своими волосами. Я не умею грамотно хлопать накрашенными ресничками. Признаться, я даже красить их толком не умею. У меня не получается быть обворожительной тогда, когда мне этого совсем не хочется. И я не бываю обворожительной тогда, когда мне этого хочется. И вы серьезно считаете, что из-за меня, Радмилы Тумановой, этакой пипы суринамской, «Гений объектива», знаменитый и суперталантливый Феликс Ипатов, человек с большим будущим, может элементарно свихнуться?
— Увы, — низким голосом Ипатова-старшего говорило вселенское отчаяние.
Вскоре «Мерседес» свернул на залитую дождем стоянку перед знакомым офисным зданием с зеркальными стеклами. Радмила ощутила страх, когда ее глаза коснулись смятенным взором заветного тринадцатого этажа.
Ей ведь вовсе не обязательно уступать Ипатову-старшему и идти за ним в треклятое агентство. Ей вовсе необязательно смотреть в беспроглядные глаза Феликса и видеть там презрение, а может быть — настоящее отвращение. И презрение, и отвращение — это правильные эмоции, которые должен испытывать Феликс Ипатов к глупой ревнивой закомплексованной идиотке Радмиле Тумановой, которая голыми руками удушила свое счастье. Она уже себя судила, вынесла себе приговор и себя казнила. Зачем снова повторять ту же мучительную казнь?
