решения за тебя, Кон. И ты все еще веришь его лжи. И если ты этого не видишь, то только потому, что не хочешь.
Ярость, пылавшая во взгляде Кона, сменилась растерянностью. Внезапно он оказался передо мной, его теплые руки обхватили мое лицо с такой нежностью, что я чуть не заплакала. Даже в ярости он был нежен.
— Я не могу, — сказал Кон, как будто слова были вырваны из него. — Я не могу так рисковать. Ты и наш малыш… вы бесценны. Я не могу… Яне…
— Ты можешь рискнуть. Ты можешь. И если ты не можешь доверять себе — доверься мне. Доверься моей любви к тебе.
Его пристальный взгляд искал мой, и я увидела в нем отчаяние. Я хотела сказать ему, что все в порядке, что его любовь — это не то, чего нужно бояться. Но я не успела. Я увидела, как его глаза изменились, и поняла, что он уже принял решение. И я не могла сказать ничего, чтобы это решение изменить.
Кон думал, что таким способом защищает меня и нашего ребенка, так почему бы не позволить ему поверить в это? Почему бы не позволить ему обрести это душевное спокойствие? Это было больно. Это было так больно! Но это было всего лишь разбитое сердце. Ничего особенного.
— Ладно, — только и смогла проговорить я.
Мускул дрогнул на лице Кона, но он уже отступал от меня, в его взгляде был лед. Лед пронизывал его душу насквозь.
— Не плачь, Дженни, — Кон отпустил меня и отступил назад, — так будет лучше.
Я могла бы развернуться и уйти без промедления. Но я хотела дать ему последнюю вещь, которую он мог бы унести, частичку себя, которую он мог бы взять с собой, куда бы он ни пошел. Чтобы он знал, что, по крайней мере, в этом мире есть один человек, который заботится о нем.
Из моих глаз хлынули слезы, и я не стала сдерживать их, потому что эти слезы были для него.
— Я люблю тебя, — четко сказала я. — Я так сильно люблю тебя, Константин Сильвер, и ты ничего не можешь сделать, чтобы это изменить! Ты не можешь сделать ничего такого, что заставило бы меня любить тебя меньше.
Выражение его лица изменилось, трещина в его ледяной отстраненной маске позволила мне мельком увидеть что-то расплавленное и бушующее под ней.
— Дженни, я…
— Нет, — перебила я. — Нет. Я еще не закончила. Я хочу, чтобы ты знал: в этом мире будут два человека, — я положила ладонь на живот, чтобы Кон понял, кого еще я имела в виду, — которые любят тебя беззаветно и безоговорочно.
Этот бушующий вулкан в его глазах ярко вспыхнул на одно сияющее мгновение. Затем Кон отвел взгляд, а когда снова посмотрел на меня, эмоций уже не было. Ледяной Константин Сильвер снова одержал победу.
— Пожалуйста, не беспокойся о деньгах, — сказал он, как будто не слушал меня. — Ты и ребенок будете финансово обеспечены. Я позабочусь об этом.
Слезы потекли по моим щекам.
— Ты, наверное, тоже не захочешь это слышать, но я все равно это скажу. Ты заслуживаешь того, чтобы тебя любили. И ты заслуживаешь любить сам.
Его лицо оставалось бесстрастным.
— Может быть, — проговорил Кон безучастно. — Может, и нет.
Я подошла к нему и подняла руку, желая прикоснуться к нему в последний раз. Я провела пальцами по его подбородку, чувствуя тепло его кожи. Кон ничего не сказал, его большое, мощное тело напряглось, как заведенная пружина.
— Я уйду, но знай, что я тебя не оставлю, — мягко сказала я. — Я никогда не покину тебя, по крайней мере мысленно. Я буду рядом, когда понадоблюсь тебе, Кон, и наш ребенок тоже.
Тогда я отчетливо поняла, что переубеждать Кона бессмысленно. Если он захочет быть со мной, пусть это будет его решение. Я не хотела просить или уговаривать.
Я убрала руку с его лица и покинула его тайное убежище. Вышла из коттеджа и, не разбирая дороги, по тропе пошла к дому. Я не пыталась сдержать слез, они ручьями текли по моим щекам. Я позволила им пролиться без остатка.
Константин
Вертолет, забравший Дженни, улетел. Меньше чем через час она будет в Эдинбурге, где пересядет на самолет до Лондона.
Я блуждал по опустевшим комнатам дома в тщетной попытке услышать тающие в воздухе отголоски ее смеха, уловить блекнущий аромат, ощутить ее тепло на заправленной постели.
Я вернулся в коттедж и позвонил Валентину. Я слишком долго откладывал этот разговор. Но… Пожалуй, это было не лучшее решение. Я был зол, мне было больно без Дженни, и разговор не задался с первых слов. Мы не смогли ни о чем договориться, только сыпали оскорблениями в адрес друг друга. Что ж, еще один провал за сегодняшний день. Я не только не удивился, я даже не испытал эмоций из-за неудачного разговора — теперь для меня мало что имело значение.
Следующие три дня тянулись мучительно медленно. Я остался в коттедже. Я не мог заставить себя пойти в большой дом, где все напоминало о Дженни. Куда бы я ни посмотрел, я встречал воспоминания о ней. В этом кресле она любила проводить время за книгой. А потом за обеденным столом, сидя на этом стуле и наслаждаясь мороженым, она делилась со мной впечатлениями о прочитанном. Моя спальня, ставшая на время нашей… Дженни, обнаженная, лежит в постели и протягивает ко мне руки, желая одарить своим теплом, своей нежностью.
И за пределами дома все напоминает о ней. Вот она на галечном пляже озера скидывает туфли и касается маленькими босыми пальчиками серебристой глади. Вода ледяная, Дженни вскрикивает — то ли от холода, то ли от восторга — и заливается смехом…
Мне было больно, и ничто не могло облегчить эту боль. Я хотел отвлечься, поэтому ушел в тайную комнату с коллекцией дорогих мне вещей. Обычно я испытывал удовлетворение от пребывания здесь, но сегодня, рассматривая свои сокровища, я не чувствовал… ничего. Все эти вещи были моими, и все же теперь они все казались… никчемными. Жалкие пустышки.
Я пытался заполнить пустоту внутри себя вещами, этой жалкой коллекцией камней, монет и игрушек. Пережитком детства, который маленькому мальчику так и не удалось оставить позади.
«Значит, ты веришь своему отцу-психопату, а не мне?!»
Слова Дженни эхом отдавались в моей голове.
Я судорожно выдохнул, потрясенный болезненным воспоминанием, и по-новому взглянул на события детства и юности. Да, это был
