— Феликс Миллингтон, — снова повысила она голос, — почему ты здесь и чем вызвано твое хорошее настроение?
— Тем, что я люблю тебя.
Феликс снял пальто, в одних носках прошел в гостиную и уселся в кресло возле камина, поставив рядом принесенный с собой небольшой чемодан коричневой кожи. Напротив него, в углу, красовалась украшенная рождественская елка.
— Ты не хочешь узнать, чем я был занят последние три часа, — он снова взглянул на часы, — двадцать минут и двенадцать секунд?
Гвендолин только вздохнула. Тогда он продолжил:
— Я дошел до того места, где в пятницу оставил машину. Отыскал неподалеку грузовик, который оттащил моего железного коня в ремонт, затем поймал такси и поехал в аэропорт. Взял там напрокат этот синий «ниссан», вызволил свой багаж, поехал домой, принял душ, переоделся… и направился прямиком сюда.
Феликс похлопал по коричневому чемодану у своих ног.
— Заново все упаковал — с учетом здешнего сурового климата.
Гвендолин стала вдруг серьезной.
— Слушай, ты же не можешь действительно провести отпуск здесь, в моем доме. Это… это…
— Безумие? Сумасшествие? Попрание нравов? — спросил он быстро. — Перетерпим! К тому же замок Снайдерсон показался мне просто очаровательным.
Феликс оглянулся вокруг и радостно засмеялся.
— Ты права: я не вижу ни одной вязаной салфеточки.
— Хватит! — заорала Гвендолин, и Феликс с деланным испугом замахал на нее руками.
— Что ты, что ты! Перестань! А то соседи, чего доброго, подумают, что на тебя напали грабители!
Гвендолин сердито уставилась на него.
— Вот и хорошо. Может быть, они вызовут полицию, и тогда…
— Полиция страсть как не любит встревать в семейные ссоры.
— У нас не семейная ссора!
Обескураженная и сбитая с толку Гвендолин злилась на себя все больше и больше. А Феликс тем временем спокойно взял кочергу и принялся неспешно ворошить тлеющие угли в камине.
Проклятье! — мысленно выругалась молодая женщина. Можно подумать, что он у себя дома и все здесь принадлежит ему, в том числе и я. Черт возьми, он даже занял мое любимое кресло!
Гвендолин почувствовала, что ей нестерпимо жарко. И только тут сообразила, что виной тому не только разошедшиеся нервы, но и толстый пуховик, по-прежнему надетый на ней. С трудом, расстегнув молнию дрожащими руками, она сняла его, повесила на вешалку, пригладила мокрые волосы… и приготовилась к решающей схватке.
— В общем, так, Феликс Миллингтон, командовать здесь ты не будешь!
— Почему это?
Гвендолин растерялась.
— В каком смысле?
— О, ты все еще носишь мои рубашку и носки! А говорила, что переоделась, как только приехала! Я тронут, весьма тронут. — Он поднялся из кресла, подошел к ней и положил руку на ее бедро. — В этом наряде ты выглядишь такой знакомой, родной, желанной…
Гвендолин понимала, что если не отступит сейчас хотя бы на шаг, то неминуемо погибнет… Но стояла на месте, как вкопанная.
— Я… я, как вышла из ванной, сразу набросила на себя то… что попало под руку, и пошла, разгребать снег…
— А ты поела?
— Поела?.. А, да… сварила себе кофе… — не сводя с него глаз, пролепетала Гвендолин, плохо понимая, что говорит.
— Ясно!
Она внезапно пришла в себя и, зло, сощурившись, в упор посмотрела на Феликса.
— Слушай, я не беспомощная малышка, которая не в состоянии сама о себе…
— Пожалуй, я приготовлю обед. — Феликс улыбнулся. — После махания лопатой и лежки в сугробе тебе самое время снова помокнуть в ванне. Тем более, что ты об этом мечтала три последних дня. Я иду в кухню, Гвендолин, сделаю что-нибудь, чтобы накормить тебя. А когда ты снова станешь цивилизованным человеком, мы поговорим.
Обреченно вздохнув, Гвендолин вышла из гостиной и скрылась в самом безопасном, как она полагала, месте дома — в ванной.
Впрочем, не прошло и пяти минут, как в дверь постучали.
— Ну конечно! — шлепнула кулаками по воде Гвендолин. — Он просто ждал, пока я разденусь, чтобы потом…
Она задернула белую занавеску.
— Что такое? — сердито спросила молодая женщина, когда Феликс вошел. — Тебе не стыдно?
— Боже, ты такая скромница?
— Была. До прошлой пятницы.
Гвендолин поглубже опустилась в пенную воду. А Феликс, сорвав с крючка первое, попавшееся под руку полотенце, расстелил его на кафельном полу и уселся.
— Так, по-твоему, ты растеряла свою прежнюю скромность?
Честный вопрос требовал честного ответа, и Гвендолин решилась говорить как на духу.
— Да, есть такое ощущение. Скромность предполагает умение придерживаться общепринятых норм морали и нравственности. Какая по-настоящему скромная женщина ляжет в постель с мужчиной после двух дней знакомства?
— Какая?.. Ты, например.
Гвендолин нахмурилась.
— Я никогда раньше так не поступала. И не предполагала, что способна, на такое. — Она покосилась на него. — Не понимаю, почему я это сделала…
— Я понимаю. — Феликс поймал ее руку своими сильными пальцами. — И ты понимаешь, просто боишься в этом признаться даже себе.
— В чем признаться?
— В том, что тобой двигало не влечение тела, а самая настоящая любовь.
Гвендолин осторожно высвободила руку.
— Если бы ты знала, — проникновенно продолжил Феликс, — как ты мне нравишься, когда забываешь об общепринятых нормах поведения и становишься самой собой — непретенциозной и твердо стоящей на земле! Были мгновения, когда я дико ревновал тебя к твоему предыдущему кавалеру, но потом понял, что он даже не прикасался к настоящей Гвендолин Снайдерсон…
Их взгляды встретились.
— А я прикасался. Я счастливый. Я трогал ее, вкушал ее, любил, наслаждался ею. И она проделывала со мною то же самое — свободно, по собственному желанию. И словами это волшебство описать невозможно!
У Гвендолин дыхание перехватило от такого признания, но она упрямо произнесла:
— Ах, вот почему ты здесь! Ты решил, что можешь и дальше свободно эксплуатировать мое тело, всласть развлекаться… А потом… потом…
— Твое тело меня абсолютно не интересует.
Гвендолин обескуражено и где-то обиженно моргнула.
— Не интересует?
Феликс с трудом удержался от смеха при виде ее разочарованного лица.
— Ни на йоту. — Он поднялся и вытер руки о полотенце. — Пойду, приготовлю обед, как обещал. Ты недолго, пожалуйста. Омлет начинает терять вкус через десять минут.
Гвендолин глубже опустилась в воду, и поднятые, ею волны мягко и ласково качнули ее. Тело откликнулось на эту символическую ласку так же, как если бы ее ласкал сам Феликс Миллингтон.
