Воображение Джилл нарисовало малопривлекательную картину: ветхий домик, настоящая избушка на курьих ножках, спрятавшаяся глубоко в лесу, а на кухне Эйден с ложечки кормит овсянкой малютку, развлекая ее плюшевым мишкой. Она тряхнула головой, прогоняя видение прочь, чтобы вернуться к действительности.
Но так ли уж сильно действительность отличается от фантазии? Вот она, вполне взрослая женщина, сидит в чужом городе на бордюрном камне и внимает рассказу своего мужа, из которого наконец должна выяснить, что он собой представляет.
— Был февраль. Начались школьные каникулы, — продолжал Эйден. — Я учусь в третьем классе, и мне совсем не хочется к отцу. Меня приняли в баскетбольную команду, впервые я подружился кое с кем из ребят, они, конечно, как все школьники, будут в каникулы гулять, играть в мяч и вообще развлекаться, как положено в их возрасте. Но моей маме хочется на время развязать себе руки. — Усмешка, искривившая в этом месте рассказа губы Эйдена, сказала ей больше любых слов. — И нас с Бекки отсылают к отцу.
Он подался всем корпусом вперед, уперев локти в колени и положив голову на руки. Ей показалось, что его бьет озноб.
— Тебе, я вижу, трудно говорить, Эйден. — Джилл ласково провела рукой по его спине. — Но если можешь, продолжай.
Он внезапно вскочил и начал шагать взад и вперед, с хрустом давя мелкую щебенку начищенными до блеска черными ботинками.
Может, попросить его прекратить рассказ, не навсегда, разумеется, а пока он не придет в себя? Она должна узнать всю правду, но может и подождать.
Эйден будто прочитал ее мысли.
— Нет, раз я начал, то докончу. — Решительно стиснув зубы, он сел обратно на нагревшийся под солнцем бордюр. — Бекки, страшная непоседа, скакала по всему вагону и заговаривала с пассажирами, а перезнакомившись со всеми, побежала в соседний. Я за ней, уговариваю ее посидеть спокойно, но она ни в какую. В конце концов мне это надоело. Пусть бегает, решил я, дальше соседнего вагона все равно не убежит — дверь с той стороны заперта. И похитить ее некому — публика не та. Ну и прекрасно, пусть резвится, лишь бы меня оставила в покое, сказал я себе и с головой ушел в чтение комиксов.
Эйден мрачно замолчал, лицо его стало гранитно-серым.
— И что же было потом? — спокойно спросила Джилл.
— Я так и не узнал, что случилось. То ли кто-то ошибся, то ли снегопад всему виной, то ли не сработала сигнализация. Помню только страшный толчок, отбросивший меня к стенке вагона, крики ужаса, падающих на меня людей… И звук, до сих пор стоящий у меня в ушах, — скрежет ломающегося металла. — Он зажмурился. Мускулы на его лице дергались. Джилл застонала, точно это была ее боль.
Эйден приоткрыл глаза и произнес безо всякого выражения:
— Я так и не отыскал Бекки. Подняться с места мне не удалось — проход был забит орущими, толкающимися людьми. Я кричал, звал ее — все бесполезно.
На колено Джилл упала слеза, ее собственная, как она с удивлением поняла.
— Бекки осталась в соседнем вагоне, принявшем на себя удар встречного поезда.
Он закрыл глаза рукой, и Джилл не знала, как ей поступить. Через несколько секунд он поднял голову и довольно спокойным голосом спросил:
— Можно сократить следующую часть?
Джилл потерла его спину — сильные мышцы дрожали под ее пальцами — и положила голову ему на плечо.
— Конечно, Эйден. Что за вопрос!
Он помолчал.
— Моя мать очень тяжело пережила несчастье. У нее были свои недостатки, но Бекки она любила. На похоронах мать потеряла сознание.
— Но она ведь не… Она не тогда скончалась?
Эйден смущенно взглянул на нее.
— О нет. Моя мать вообще не умерла. Она жива-живехонька и продолжает жить в Орегоне.
Джилл показалось, что ее подхватил ураган, покрутил-покрутил в воздухе, а затем опустил обратно на землю.
— Я всегда говорил, что мать умерла, потому что для меня, — лицо его ожесточилось, — она не существует. Понимаешь, она считала меня виновником гибели Бекки и не могла простить. Отослала меня к отцу, и с тех самых пор я ее не видел.
Джилл не могла вымолвить ни слова. Что это за мать, которая так обошлась со своим ребенком? Тем более что она знала, как он был близок с сестренкой, и должна была понимать его переживания.
— Но это ведь не твоя вина. Не в твоих силах было прекратить снегопад или задержать ошибочный сигнал.
— Я и сам уговариваю себя подобным образом, когда угрызения совести лишают меня последнего покоя. Но почему у меня не хватило терпения? Я мог почитать вслух, поиграть с ней, лишь бы она усидела на месте.
— Послушай, Эйден! — Она схватила его за плечи и с силой встряхнула. — Твоей вины здесь нет. Дети, как известно, существа неугомонные. Им не сидится на месте. А несчастные случаи происходят именно тогда, когда мы меньше всего их ожидаем.
Он лишь вздохнул и уставился в пространство.
— У меня к тебе странный вопрос, Эйден. Это крушение поезда все годы камнем лежало на твоей душе? Или вспомнилось лишь сейчас?
— Нет. Потеря памяти у меня впервые. — Он слабо улыбнулся усталой, самоуничижительной улыбкой. — С момента крушения я неотступно помнил о нем всегда.
— Какое ужасное бремя! Почему же ты не поделился со мной?
— Не мог.
— Почему? Боялся, что я тоже сочту тебя виновным? Или буду хуже о тебе думать?
— Да.
— Ты сошел с ума. — Она обхватила его руками и с величайшей нежностью покачала из стороны в сторону.
Он положил подбородок ей на голову и погладил волосы.
— После женитьбы я решил, что все мрачное осталось позади. Моя жизнь складывалась так, как я хотел. Поселились мы вдалеке от моих родных мест. В Эй-Би-Экс я делал головокружительную карьеру. Я был счастлив. — Он отодвинулся и горящими глазами взглянул на нее. — Очень счастлив.
Джилл растаяла от комплимента, но вдруг почувствовала холодок, словно нависшая над ней тень заслонила солнце. Глядя прямо в глаза Эйдену, она прозрела:
— А потом я забеременела.
Он кивнул.
— Меня неотступно преследовала одна мысль: я не смею снова брать на себя ответственность за ребенка. Ибо когда-нибудь все равно оплошаю. Я буду плохим отцом, от меня ребенку один вред.
— Но ты же знаешь, как неразумны подобные опасения.
— Нет, не знаю, — ответил он нетерпеливо, даже с оттенком раздражения.
Значит, где-то в глубине души он верит своей матери.
— С моей точки зрения, лучшее, что я мог сделать, — это держаться как можно дальше от ребенка.
— Как жаль, что ты не был со мной откровенен, — вздохнула она.
— И что бы ты тогда сделала?
— Я бы поняла.
